Издали-то казалось, что уважаемого человека задерживают досужими разговорами. Про досужие разговоры сказала леди Евгения, а Таннис запомнила, больно красиво оно звучало.

— Досужие разговоры, — повторила она вслух. И лавочник поморщился.

— Вот упырь, — он поднялся с кряхтением, прихватившись обеими ладонями за поясницу. — Недели не прошло, а снова тут…

Взгляд зацепился за Таннис, и лавочник буркнул:

— Кыш отседова.

Таннис отошла, но недалеко. Спрятавшись за старую телегу со сломанной осью, она опустилась на четвереньки. Нет, когда она станет леди, то так делать, естественно, не будет, но ведь пока можно… и руки Таннис помоет.

Мамаша кричит, что она взяла за дурное руки по пять раз на дню мыть, только мыло переводит, и вообще, нечего старуху слушать, она-то небось давно в маразме.

Полицейский остановился и напротив старьевщика, который поспешил к гостю, прихрамывая сразу на обе ноги. И до Таннис долетело:

— …совсем худо… разорюся…

— Не шути со мной, Тернер, — полицейский нарочно говорил громко, чтобы слышал его не только старьевщик. — А то ведь, сам знаешь, место неспокойное, народец шальной… мало ли чего случится, коль недогляжу… меня ж потом совесть заест.

Таннис прямо перед собой видела навощенные блестящие сапоги констебля и старые, стоптанные ботинки старьевщика.

— Вот, теперь лучше, — сказал полисмен, и в голосе его звучало удовлетворение. — Любишь ты, Тернер, притвориться бедным…

Он отошел, тем же неторопливым шагом, и Таннис решилась высунуться из-за телеги. Она успела увидеть Войтеха, который что-то совал в руку. А констебль смотрел на него с брезгливой улыбочкой, но подношение взял, сунул в карман и вот так же, как сейчас, прихлопнул сверху ладонью…

Узнал?

Не похоже… да и видел ли он ее вовсе?

Она ведь спряталась, и вообще выглядела иначе. Ее и за девчонку принимали редко, а сейчас… но тогда отчего он на нее уставился? И ведь главное, что смотрит, когда думает, что она отвернулась. Нехорошие взгляды. Очень нехорошие.

Таннис нахмурилась, вспоминая детали давней встречи.

Грязные руки? Так ведь среди тех, кто в Нижнем городе ошивается, с чистыми руками, поди, никого и не найдешь. Кто лавочников потрошит, кто шлюх прикрывает, кто с мелкого ворья дань снимает, всяк по-своему жить пытается.

Нет, не в этом дело.

А в чем тогда?

— Что-то не торопится твой дружок, — с раздражением произнес полисмен, снова часы вытащив.

…мост.

И Войтех, который ежится, глядя в спину констеблю. А выражение лица такое, что того и гляди, в эту самую спину камнем швырнет.

— Что с тобой? — Таннис берет Войтеха за руку, сжимает, ей не по себе оттого, что он такой… растерянный?

Злой?

Она не знает слова, которым можно было бы описать выражение его лица.

— Ничего, малявка, — Войтех натужно улыбается и, сняв кепку Таннис, ерошит ей волосы. — Все замечательно.

— Трындишь.

— Правильно говорить «врешь» или «обманываешь».

Ну да… леди Евгения тоже о таком упоминала, но сейчас у Таннис мудрые слова повылетели из головы. Она прижалась к Войтеху, вцепилась в новую его куртку и, спрятав лицо в его подмышке, спросила:

— Кто это был.

— Да так… дерьмо одно. Не бери в голову. Пряник хочешь?

— Хочу.

Войтех не стал воровать, но подвел Таннис к булочной и дверь толкнул, как честный покупатель. Бросил лавочнику монетки, которые тот поймал, накрыл пышной сдобной ладонью.

— Выбирай, — Войтех указал на плетеную корзину, застланную вышитой салфеточкой. В корзинке, нарядно уложенные, украшенные веточками можжевельника, лежали имбирные пряники.

Лошадки. И петушки. И домики с шоколадными крышами. Покрытый белой глазурью лебедь… Таннис замерла, не в силах сделать выбор. Ее руки тянулись то к лебедю, то к лошадке, грива которой была посыпана толчеными орехами, то к домику, то к длинным, узкоглазым кошкам, от них тянуло корицей и ванилью. Лавочник следил за нею с насмешкой, но торопить — не торопил. И Войтех думал о чем-то своем, а потом, когда Таннис покинула лавочку, взяв кошку — несла на вытянутой руке, бережно, раздумывая, следует ли делиться со всеми или же только Войтеху предложить.

На всех не хватит.

Да и жаль было ей кошки, казалось, та смотрит на Таннис нарисованными глазурью очами. Вдруг да ей больно будет? И вообще, съешь пряник и ни с чем останешься.

— Хочешь? — Таннис решилась и протянула пряник Войтеху.

— Ешь, малявка… — он отказался и, присев на камень — мост виднелся вдали, темный, придавивший широкой тушей своей опоры. — И забудь, что видела…

Она мотнула головой. Таннис не умеет забывать по желанию.

— Я никому не расскажу. Вот те крест! — она широко перекрестилась, едва не выронив пряник.

— Верю…

— А кто он?

— Грязный Фил, — Войтех и вправду ей поверил, а быть может, ему просто захотелось поговорить. — Не след ему на глаза попадаться.

— Почему?

— Потому… вот в кого ты такая любопытная? — он щелкнул по носу, и Таннис возмущенно затрясла головой. Она ж не ребенок, она все прекрасно понимает и…

— Он взятки берет, да?

— Налог, — Войтех все же отломил у кошки ухо и отправил в рот. Безухая, пряничная кошка утратила свою прелесть, и Таннис решительно откусила второе ухо. — Только не в этом дело, малявка, многие берут. Грязный Фил он… вот как тебе объяснить.

Таннис села на камень, и Войтех потребовал:

— Встань. Он холодный.

А когда поднялась, бросил свою куртку, оставшись в старой, но чистой рубашке. Он ведь сам стирает и каждый, почитай, день. Вывешивает в коридоре, на гнилых веревках, и мамаша злится, что шмотье ходить мешает. И вообще, отчего бы Войтеху, как всем нормальным людям, в общественные умывальни не ходить?

Ну и что, что там бесплатно только раз в две недели появиться можно?

— Грязный Фил не только с лавочников мзду имеет, — и речь Войтеха, чужеродная, правильная, мамашу бесила. А когда сама Таннис начинала говорить, как они — под «ими» мамаша имела в виду Войтеха и леди Евгению — то получала затрещину.

Нечего ей дурью всякой голову забивать.

— Он… от подземного короля кормится, — Войтех вытащил из башмака ножик, крохотный, из тех, которые меж пальцев зажимают, бросил в землю. Ножик воткнулся по самую пятку рукояти. Войтех его вытащил и снова бросил. — А считает себя лучше нас, смотрит, как на отрепье. Но я — честный вор.

— А я?

— А ты — любопытная малявка…

— Ты поэтому злишься, что он думает, что лучше тебя?

— И сообразительная малявка, — Войтех вновь выпустил ножик, но поймал у самой земли. — Я не притворяюсь честным человеком. А он… смотрит как на дерьмо. Сам же — дерьмо куда большее. Думаешь, он только лавочников крышует? Нет, он делает то, что подземный король говорит. Надо своего человечка отмазать, и Грязный Фил получает имя… и конвертик. Надо утопить чужого…

Ножик вонзался в землю все быстрей и быстрей.

— Он закон блюсти поставлен, — Войтех сдавил руку, зажав нож. И тот скрылся в кулаке. — А он… ему ж плевать, виновный или нет. Чего сотворил… или ничего не сотворил, но просто дело прикрыть надо… грязный человек. Держись от него подальше, Таннис. И пряник ешь. Тебе расти надо, малявка…

…выросла, спасибо.

И старая едкая боль выплеснулась, заставив стиснуть зубы.

Пройдет.

Всегда ведь проходила.

И Кейрен вернулся донельзя вовремя.

Вымылся. И волосы мокрые, потемнели, слиплись, а бледно-голубой полицейский китель ему даже идет, только в кителе этом Кейрен выглядел чужим каким-то.

— Простите, Филипп, — он поклонился, — я вас задержал.

— Ничего, — человек осклабился. — Мы тут неплохо время провели…

Он подмигнул Таннис.

А потом ушел.

— Он… — Кейрен явно не знал, как начать разговор, — тебя не обидел?

— Нет.

И надо ли рассказывать ему о той встрече?

Давно ведь было и… и такие, как грязный Фил, не меняются… а если он… нет, это как-то чересчур… Грент договорился с подземным королем, но… здесь же управление.