Холодно.

И есть хочется. И помыться бы… она чувствовала грязь на коже, и, кажется, под кожей, а поверху — сухую, потрескавшуюся пленку грибного сока.

Человек пошевелил ногами, форменные брюки его задрались, обнажив полосатые не особо чистые носки, обвисшие на щиколотках складками. И он, наклонившись, щиколотки поскреб.

У Таннис мгновенно спина зачесалась.

И шея.

И в голове тоже…

— Молчишь? Ну молчи… — он одернул штанину и откинулся, правда, кресло, похоже, было жестким, а ожидание давалось человеку с трудом, вот он и ерзал, вертел головой, разглядывая кабинет.

Следовало признать, что устроился Кейрен неплохо.

Комнатушка была небольшой, но аккуратной. Одну стену целиком занимал шкаф с резными дверцами, пожалуй, смотрелся он несколько чуждо. Такой бы в доме поставить… и стол хороший, на бронзовых лапах, которые впиваются в толстый ковер.

— Наш мальчик многое может себе позволить, — человек провел по ковру носком ботинка, оставляя глубокий след на ворсе.

Диван… и кресло это… вряд ли мебель казенная. И тяжелые гардины из плотной ткани. И чернильница серебряная… и стойка в углу, в которой виднелся одинокий зонт… и уж тем паче — посеребренную высокую вазу с веткой можжевельника.

— Так оно в жизни всегда, — человек отвернулся от Таннис и провел по столешнице пальцем, а палец поднес к губам и сдул невидимую пылинку. — Одни получают все и с рождения, другие пашут и пашут, а в результате…

Таннис ничего не ответила, и сторож ее замолчал. Он откинулся в кресле, слишком большом для него, чтобы сидеть было удобно. Но человек растопырил руки, обнимая широкие подлокотники, сгорбился, ногу за ногу закинул…

Завидует?

Наверное. И злится. На себя за эту зависть, на Кейрена, который не способен притвориться, что он — как все, убрать свой шкаф, стол и чертову чернильницу, что вызывающе поблескивает серебром. Костюмчики, небось, бесят. И ботинки… ботинки остались в подземелье. И костюм тоже. Кейрен появился здесь в чужой нелепой одежде, ко всему грязной. А вонь… он же пес, он знает, насколько отвратительно пахнет… унизительно?

Наверное.

И человек навсегда запомнит это унижение. А другие? В управлении людей множество, и вряд ли среди них есть друзья. Почему-то Таннис казалось, что друзей у Кейрена мало.

— Ничего, — отозвался собственным мыслям человек, — будет и на нашей улице праздник. Правда, террористка?

— Я не…

Он отмахнулся, и Таннис прикусила язык.

Ну да, террористка.

Бомбистка.

И ее полиция ищет, а она сама пришла. На что понадеялась? На Кейрена, который слово дал. Вот только… а если его и вправду уволят? Что будет с Таннис?

Посадят.

И осудят.

Но все лучше, чем к подземникам в котел. Хотя нет, обойдется и без котла, Войтех говорил, что мясо они сырым едят и… от этих ли мыслей, или же от голода, но Таннис замутило. Она зажала рот рукой, пытаясь сдержать рвотные позывы. А человек бросил небрежно:

— На ковер не наблюй, а то наш чистюля изнервничается. Он у нас нежной конституции.

И Таннис прикусила губу, больно, до крови, заставляя себя успокоиться.

Дышать.

Как Войтех учил. Вдох глубокий, до синих огоньков перед глазами. Воздух в легких задержать, насколько сил хватит. И медленный-медленный выдох, и снова вдох.

Надо верить.

Кейрен слово дал, родом поклялся…

Он вернется, уже возвращается и… заберет Таннис из этого места. Куда? Куда-нибудь. На Верхнем берегу сдают квартирки недорого. У Таннис ведь есть деньги.

И если квартирка ей по душе придется, то…

Купит.

И шкаф вот такой, огромный, чтобы все платья вместились, а у нее будет не одно, быть может, дюжина даже. Хотя зачем ей столько? Ну да ладно, придумает. В парк ходить будет, платья выгуливать. А стол она присмотрит поменьше и круглый, и вместо чернильницы вазу поставит стеклянную. И цветы… летом цветы, а осенью — ветви рябины, как леди Евгениа делала… или тис с темными ягодами, что тоже красиво. А вот омелу ставить в доме нельзя, дурная примете.

Тошнота отступила. И человек, все еще следивший за Таннис, перестал раздражать.

Ожидание затягивалось.

Тихо тикали часы, золоченые, вычурные, с завитушками, раковинами и морскими коньками. Наверняка и они родом из той жизни Кейрена, которая протекает за стенами Главного полицейского управления. И Таннис жуть до чего хотелось часы потрогать. Вот просто прикоснуться к острому гребню конька… или к крохотной, почти настоящей, жемчужине, что выглядывала из раковины. Она бы не сломала, но… Таннис сжала кулаки и велела себе сидеть смирно.

А Кейрен все не возвращался, и человек сам стал терять терпение. Он больше не заговаривал, но бросал на Таннис раздраженные взгляды, то подавался вперед, то откидывался в кресле, раздраженно фыркал и дергал полы короткого жилета. Цепочка для часов, покачивалась… дешевенькая, хоть и сделанная под серебро. Но некогда Войтех учил Таннис различать такие вот подделки.

И пуговицы на пиджаке латунные, а позолота только поверху…

А вот трубка, которую человек достал и, держа в руке, разглядывал, новенькая. Не из дешевых. С янтарными вставочками. И часы хорошие, круглые, с чеканкой на крышке. Не такие, как у Кейрена были, но все одно… откуда взялись?

Подарок?

И кто ж так расщедрился? А ведь не привык он к часам-то, то вытаскивает, вертит на цепочке, разглядывая, изредка царапает стекло ногтем. Или же, приложив брегет к уху, жмурится, слушает стало быть… и есть в его улыбке что-то до боли знакомое…

— Что? — Таннис удостоилась настороженного взгляда.

— Ничего.

Она видела его, но… когда?

— Холодно просто… и есть хочется… — Таннис повыше подняла плед и наклонилась.

Вдруг он тоже ее помнит, но… где?

И когда?

Определенно, давно… насколько давно?

— Сиди, — буркнул он, сунув брегет в нагрудный карман. И ладонью похлопал.

И Таннис узнала.

Семь лет тому… Войтех и граница Нижнего города. Снова река. Серые космы воды и опоры моста зубцами диковинного гребня. Мост широкий, и по обе стороны его птичьими гнездами вырастают дома. Здесь граница, переходить которую не следует, и Войтех долго кружит, задирает голову, глядит на солнце, что сегодня жарит невмерно.

У Таннис вот вся спина взопрела.

Правда, леди Евгения утверждает, будто бы юные девы не взопревают, но лишь испытывают некоторые неудобства, упоминать о которых в обществе не принято. Таннис и не упоминает, сдерживается с трудом, чтоб не сунуть пятерню за шиворот, поскрести раздраженную шею.

Она будет леди, и тогда Войтех поймет… она еще сама не решила, что именно ему следует понять, однако старается.

— Стой здесь, — Войтех, схватив за руку, тянет ее в сторону от моста, к лавке старьевщика. — И сделай вид, что тебя нет.

Она открыла рот и закрыла.

Ну ладно, потом расскажет, чего такого приключилась. И Таннис с сосредоточенным видом принялась копаться в куче старого тряпья. Хозяин лавки, глянув на нее, погрозил заскорузлым пальцем, но гонять не стал. Да и то, на улицу, под навес, он выносил совсем уж рванье, сваливая его грудой, и торговал на вес, а порой, когда продавать не выходило, и вовсе задаром отдавал. Хорошие же вещи прятались в лавке, и Таннис время от времени на лавку косилась.

Будь в ней люди, она б рискнула… а что, зайти, стянуть какие-нибудь ложечки, или как в тот раз серебряную вазочку… или щипцы для сахара… или вот, однажды, у нее получилось целое блюдо унести, сунув под куртку… но нет, не выйдет.

Следит, гад.

И Войтех не одобрил бы, что она сама, без пары, работать вышло. И вообще, он же сказал, не отсвечивать. Она, встав бочком, сквозь ресницы следила за улицей.

Войтех ждал. А тот, кого он ждал, не торопился…

Констебль?

Синяя форма и высокий шлем, начищенный до блеска. Неторопливая походка, человек будто бы переваливался с ноги на ногу. А в руке дубинку держал, и дубинкой этой время от времени по ладони хлопал. Он то и дело останавливался, и лавочники спешили с поклоном…