Подали чай и мороженое, припорошенное шоколадной пудрой, свежую клубнику со сливками и крохотные хрустящие профитроли.

Время тянулось.

Леди Грай говорила, рассказывая сразу обо всем. О своей тетке, которая некогда весьма удачно вышла замуж, а потом не менее удачно овдовела, оказавшись единственной наследницей супруга. О самом ее покойном супруге, славившемся скупостью. О предстоящем бале, который весьма волновал леди Грай, хотя она изо всех сил старалась волнение скрывать. О Ворте и мисс Вандербильд. О том, что Стальной король охладел к фаворитке, а она изо всех сил старается вернуть его внимание, но у нее ничего не выйдет, это все знают…

Кэри тонула в этом словесном потоке, прервать который не решалась.

— А у твоего мужа и вправду рука железная? — леди Грай, переведя дыхание, потянулась к крошечному пирожному. Их она ела, не прекращая говорить.

— Да.

— Жуть какая… бедная ты… — она сняла с подтаявшего мороженого шоколадную пыль и облизала ложечку. — Ой, мы как узнали, так и не поверили…

— Во что?

Грай не услышала, она покосилась на тетку, которая все еще мирно дремала и даже похрапывала.

— И никто не поверил, что в «Хронике» ошибка произошла… слушай, а правда, Оден сбежал с этой своей… альвой?

— Правда.

— Мрак! Променять тебя на… — Грай скорчила рожицу, перегнулась и, дотянувшись до руки Кэри, зашептала. — А потом еще и этому отдать…

— Мой муж…

…замечательный.

Надежный. И рядом с ним отступают ночные кошмары.

— …ужасен! — воскликнула Грай и тетка в кресле заворочалась, вскинула осоловелые глаза, но, убедившись, что в салоне ничего не изменилось, смежила веки, возвращаясь ко сну. — Все про это только и говорят!

— Кто все? — и Кэри решилась. — И что говорят?

— А ты не знаешь? — глаза Грай вспыхнули.

— Не знаю…

…и наверное, не следует слушать сплетни, однако же Кэри должна узнать, что думают о ее муже другие. Вдруг да поймет, почему он такой замкнутый. А Грай, подхватив ягоду, зажмурилась, глубоко вдохнула и заговорила. Она говорила и говорила… говорила и говорила, спешила поделиться тем, что знали все…

…кроме Кэри.

— …а Лэрдис, бедняжка, так переживала… он ей совершенно нервы истрепал…

Лэрдис.

Лэр-дис.

Два слога. Имя жесткое. Имя мягкое. Чужое.

— …преследовал… буквально по пятам ходил… докучал неимоверно!

…женщина, которую Брокк любил. И наверное, любит, если он так…

— Скандал был ужасный…

Грай смаковала тот давний скандал, и клубнику со сливками, и еще чай, который вновь подали, потому как мастер Ворт задерживается… а Кэри пыталась сохранить лицо.

Наверное, у нее получилось.

Да и… разве могло быть иначе?

Она ведь друг… всего-навсего.

Глава 22

Голоса приближались, и Таннис не отпускало гадостное ощущение, что она недооценила Грента.

Скотина.

И тварь.

Но хитрая, расчетливая. Сам бы он под землю не сунулся, и Томас вряд ли полез бы, чай не дурак. Тогда кто? А главное, откуда прознали? Папаша Шутгар заложил? Нет, это против правил, да и не любит папаша чужаков… разве что раскололи… он-то упрямый старик, но долго ли на упрямстве продержался бы?

Да и кто ему Таннис?

Старая знакомая, объявившаяся не вовремя, некстати, чем мог — помог, а дальше сама.

Но даже папаша не знал, где находится тайник Войтеха. Остается одно.

Подземники.

И король, по воле которого никто из верхних в катакомбы не сунется.

Проклятье… из колоды воспоминаний выпал крапленый туз дня, который Таннис рада была бы забыть.

Дождь. И тоска. Сегодня делать нечего, но и на месте оставаться невозможно. Таннис бродит из угла в угол, и квартирка кажется ей еще более тесной, чем обычно. Она трогает стены, поклеенные старыми газетами, те пожелтели, засалились и пятнами поползли. И Таннис остервенело трет руки о штаны, чужие, принесенные мамашей от старьевщика. Штаны топорщатся на заднице, а на коленях отвисают пузырями. Вчера весь вечер мамаша их подкладывала, убеждая Таннис, что ей все одно другие не нужны, она и эти-то враз изгваздает.

…а в витрине Верхнего города Таннис видела платье, пышное, с розовой юбкой, на которой переливались камушки, с вышивкой по подолу и кружевами. Ей страсть до чего хотелось купить это платье. А Войтех, вздохнув, сказал:

— И куда ты его наденешь?

Никуда, наверное.

Она выглянула в окно. Дымы завода смешались с туманом, окрасив его в грязно-желтый цвет, точь-в-точь собачья шуба безымянной старухи, которая живет под самою крышей. Она выползает из дома раз в неделю — лестница чересчур высока, и старухе тяжело подниматься. Перед подъемом она всегда останавливается у дома, задирает голову, придерживая сухой рукой фетровую шляпку с перышком, и смотрит. Ее считают немного сумасшедшей, ведь даже в летнюю жару старуха не снимает шубу, пышную, длинную и наверняка тяжелую. Шубу побило молью, и в желтом ее меху появились проплешины, но старуха этого не замечает.

Она поднимается по лестнице медленно, то и дело останавливаясь, и с каждым норовит перекинуться словечком. Многие ее посылают, а Таннис интересно… и мелькнула мыслишка, что если подняться наверх, под крышу, тонкую и наверняка протекающую, то старуха откроет дверь…

К Войтеху мамаша строго-настрого запретила соваться, но про старуху она ничего не говорила. И Таннис решилась. Она подтянула лямки штанов, которые, и перешитые, были чересчур велики. Волосы, закрутив на кулак, спрятала под отцовскую кепку. Накинула на плечи старый свитер, перевязанный мамашей из отцовского, и вышла за дверь.

По лестнице Таннис поднималась, перепрыгивая через ступеньку, и сердце колотилось быстро, того и гляди вывалится. Остановившись перед дверью, старой, замызганной, на которой кто-то нацарапал матерное слово, Таннис постучала.

Открыли не сразу. Таннис почти уже решилась уйти, когда дверь распахнулась.

— Кто там, дорогой? — раздался скрипучий старушечий голос.

— Друг, — ответил ей Войтех и, схватив Таннис за руку, втянул в квартиру. — Я давно хотел вас познакомить. Леди Евгения, позвольте представить вам Таннис. Таннис, это леди Евгения.

Комнатка старухи была сырой и холодной. Из окна дуло, несмотря на то, что само это окно было завешено старым одеялом, поверх которого старуха зачем-то прикрепила кружевную шаль.

Сумрачно.

Единственная свеча дрожит в бронзовом канделябре, и свет ее отражается в стеклянной вазе.

Ветки рябины. И рыжие листья клена. Скатерть с вышивкой, пусть и потрепанная, но чистая. Портреты на стенах, за которыми стен не видно. Таннис вертела головой, замечая все более и более удивительные вещи…

— Доброго дня, деточка, — старуха сидела в плетеном кресле на гнутых полозьях. Без обычной своей шубы она казалась крохотной и невероятно хрупкой. Кожа ее гляделась полупрозрачной, а глаза и вовсе были белыми, полуслепыми. В тонких пальцах старуха держала рамку с натянутой тканью.

— Драсьте, — пробормотала Таннис.

Что делать дальше, она не знала. И спроси бы кто, зачем она пришла в этот дом, Таннис вряд ли сумела бы ответить. Пришла и все тут…

— Проходи, милая, — воткнув иглу в ткань, старуха отложила рамку. — Присаживайся. С твоей стороны весьма любезно было заглянуть в гости. К величайшему моему сожалению, в последнее время сама я не в состоянии наносить визиты, а одиночество никому не идет на пользу.

— Садись, — Войтех положил руку на плечо и подтолкнул к столу.

Круглому.

Таннис никогда не видела, чтобы столы делали круглыми. А скатерть она тайком пощупала. Красивая. Особенно вышивка хороша. Надо будет мамаше сказать, чтоб купила такую… хотя нет, пожалеет. Да и скатерть не протянет долго…

— Леди Евгения…

— Да, милый? Не будешь ли ты так добр поставить чайник? Думаю, гости — это подходящий повод для чаепития. Дорогая, окажи милость, сними шапку.

Таннис, покраснев, стянула кепку и, не зная, куда ее положить, затолкала за пояс.