- Я всегда говорила – вот попомните моё слово, всегда – будет голод. Это надо пройти. Будет голод сильнее, чем в блокаду.

- Вы стращаете нас, как Андреев Толстого, и нам тоже не страшно, - мама пробовала шутить.

- Да, это надо пройти. Перестройка – улыбка демократии, кризис девяностых – прививка демократии, просперити – оскал капитализма. Теперь должна случиться прививка капитализма – и я вас уверяю, - тётя схватила маму за руку, почти насильно усадила рядом – хрущёвская кукуруза вам покажется Эдемом.

- Ну, это ещё вилами на воде писано, - мама сдвинула очки на кончик носа, словно не хотела видеть ничего из того, что могла, а именно – тётино лицо, с выступившими на нём капельками пота, возбуждённое и горячее, с рвением, достойного лучшего применения, отрицающее всё и вся:

- Какими вилами? – вопрошала она, почти задыхаясь. – Мои сёстры – и Диана, и Селима – мешки запасали, мешки. Чего там только не было – пряники, мука, сухари, сушки, сухофрукты, орехи, сушёные овощи, кукуруза. Бедные девочки – они ведь так и не вышли замуж, из сил выбились, выбивая себе инвалидность, а потом питались одними макаронами – и это не спотря на том, что Матлабчик присылал им две тысячи рублей в месяц – половину того, что наживал непосильным трудом. Ему было трудно, очень трудно – он всегда грозился угодить под статью, а мы – я, Селимочка, Дианочка – ещё ругались, что денег мало. Я только недавно узнала, какой это был риск – работать на винном производстве в Грузии. Только недавно. А сестрички мои, увы, где они? – тётя подняла глаза в потолок, словно надеясь увидеть там кого-то. – Я спрашиваю вас, где?

- Они умерли. – ХIинд сказала это печально не от горя, а от усталости.

- Умерли. Они не дожили – не дожили до девяностых, а как бы тогда им пригодились все эти продукты – ведь они голодали, голодали на хлебе и воде, лишь бы не околеть с голоду, когда начнётся война. Они боялись, ХIунайда, ужасно боялись. И что же? Бог всё видит, Бог всё знает. Бог сделал так, что эти продукты не достались чужим ворам да мародёрам.

- В чулан, где они хранились, ударила молния?

- Ах, нет, нет, деточка. Когда Матлабчик приехал на похороны – к сожалению, пришлось хоронить как у этих – «этими» тётя называла не столько русских, сколько вообще любых людей, поведением и убеждениями далёких от её собственных. – Когда Матлабчик приехал на третий день – раньше не удавалось выбраться – мы поехали в Ярославль – ведь когда в войну эвакуировали, то Селимочка с Дианочкой после не вернулись. Я вернулась к родителям, а они, уже большие девочки, они там остались. Библиотечный закончили. Бедные девочки, умерли в один день – Селимочка во сне, а Дианочка как увидела, что Селимочки нету.

- Так что дальше? – спросила ХIинд, а мама встала, нервно прошлась к окну, поглядела.

- Где же это такси?

Тётя ничего не замечала.

- ХIунайда, миленькая, мы после похорон сразу уехали – ведь такое потрясение. В поезде с братом плакали, словно дети. А через неделю уже – это твой отец молодец, хоть на что-то сгодился – думаю – точнее, я думаю, он говорит – дескать как там их продукта, разворуют же. Ну, мы с Германом собрались и опять туда. Представляешь, деточка, все мешки – ну прямо всё, что в мешках было – поели крысы. Наверное, уж пару лет как подъели. Сестрички мои не проверяли содержимое мешков. – Тяжело дыша, тётя откинулась на стену, поправляя упавшую на лицо прядь париковых волос.

- И поделом. Не надо такими жадными было быть. – Резко проговорила ХIинд.

- Да как ты можешь? – почти вскричала тётя, но мама быстро прошла мимо них, гремя ключами стала отпирать дверь.

- Такси у подъезда..

В аэропорту было безлюдно, если не считать туристов с путеводителями, грязных, обшарпанных, похожих на бомжей.

- Кто эти нелюди? – на лице тёте нарисовался священный ужас.

- Ваши любимые иностранцы, англичане или датчане. – На любимые ХIинд сделала ударение.

- Нет, не верю. – Тётя скорчилась, хотела было пуститься в рассуждения, но объявили о завершении регистрации.

- Дорогая, прощай. Не поминай лихом, как говорят «они» , - тётя церемонно поцеловала маму, ХIинд же прижалась к маминому плечу, тихо вздохнула. Улыбнулась, поймав в зеркальной стене взгляд притаившегося в углу зала брата – на время прибывания Лии Сулимовны у них, он просто сбежал к кому-то из друзей и теперь прятался в аэропорту, боясь открыто проводить, попасться тёте на глаза. Брат заметил её, кивнул, показал расстопыренными два пальца – указательный и средний – всё хорошо будет, сестричка, олрайт, не переживай.

Она и не переживала. Тихонько помахала брату рукой, заметила, как мама едва чувствительно сжала ей ладонь и поняла – та тоже видит.

- Родная моя, - тётя смахивала навернувшиеся слёзы, - не беспокойся, мир тесен ещё свидимся. Я приеду снова и снова и снова.

- Белой дороги, - после традиционного пожелания, мама ещё раз обняла их обеих и оттолкнула от себя. – Белой дороги. – провожал их через паспортный контроль её голос.

ХIинд обернулась, увидела, что мать медленно уходит с братом под руку, не оглядываясь.

Тяжело ей, вручать меня Лии Сулимовне на целый месяц, да что делать. У них мало родственников, связями приходится дорожить.

В самолёте первым делом выключила мобильник, потом решилась заснуть. Тётя читала биографию матери Черчилля, с интересом, словно примеряя на себя каждую отпечатанную букву.

- ХIунайда, спросила она через полчаса, выведя племянницу из приятной полудрёмы – я забыла спросить, лапочка, а Заурчик где был? Он ведь большой.

- С друзьями сплавлялся по рекам-речушкам. Школьный лагерь. – пробормотала она отговорку.

- Надо же? И вы пустили? Ему десять лет, одиннадцать?

- Четырнадцать.

- Матка Боска! Неужели так вырос?

- Представьте себе. – ХIинд надоело изображать спящую, она принялась смотреть в иллюминатор. – Извините, но меня тошнит.

- Ах, тошнит. – Тётя перешла на фальцет, пытаясь изобразись сочувствие. – У тебя есть полиэтиленовый пакетик, а?

ХIинд промолчала.

- Ещё один вопрос, и я оставлю тебя в покое, крошка. Проценту за папу нормальную получаете, хватает?

- А на что по-вашему мы живём? – чуть не вспылила она, тут же принялась успокаивать себя – Сабр, сабр.

- Ну, я не знаю.. Мало ли.. Это, значит, вам правительство республики платит?

- Банки. – ХIинд не ответила, отчеканила, желая прекратить разговор.

- Банки, как мило.. А у нас в России, - тётя хотела рассуждать дальше, но заметив, что племянница, зажав ладонью рот, выбирается из кресла, явно собираясь бежать в туалет, притихла, загородившись «черчилльской» биографией в розовой обложке.

Ей приснился сон. Она стояла в центре огромной жёлтой пустыни, наполненной, словно чаша до краёв пылью, прихлопнутой крышкообразным небом. Ни птиц, ни животных вокруг. Жарко, а пить не хочется. Хочется превратиться в соляной столб, чтобы стать достойным антуражем в этом бескрайнем, шарообразном пространстве, не нарушать его движениями, голосом, дыханием – жизнью. Хочется стать квинтэссенцией материи, слиться в нечто абстрактное, называющееся Аликуль – то ли в мировой разум, то ли в мировую душу – она никогда не была сильна в абстрактной философии. Хочется.. И вдруг откуда-то из далека взвился песчаный смерч прямо у её ног – гигантский небоскрёб, увенчаный белой короной чистого облака. Она подняла голову, чтобы испугаться стихии, но изумившейся душе не осталось силы на страх – вверху, на облаке, покоился целый город – и она узнала его, многократно виденный на плакатах, фотографиях, рисунках. Мекка. Святая Мекка. Смерч танцавал коброй, выползшей из мешка факира – то вверх, то вниз, а ветер, казалось, управлял им, играя в невидимую дудочку. В один из порывов, содравших с её головы платок, растрепавших ей косу, смерч стал ниже её ростом, подобен обеденному столу в школьной столовой, и она – сама, не думая, не желая этого, запрыгнула на него – не успела удивиться даже, каким образом хватило ловкости, прыгучести – очутилась в Мекке, в тесном закоулке, придавленная со всех сторон саманными заборами, слишком напоминавшими ей дувалы её покинутой Родины. Да как так можно, чтобы в арабском городе – и всё как у нас – подумала она – не она спящая, а она снившаяся и тут же, прямо во сне, сообразила – Ага, значит я сплю и я не в Мекке, мне только снится она. Но поскольку никогда не была я в хадже, умре, то и представить даже во сне город не могу, вот и чудятся мне родные просторы..