— Ладно, — после нескольких секунд молчания сказал, наконец, Ежов. — Это только, брат, для тебя я такое служебное преступление сделаю. Как ни говори — она под сильным подозрением. Но уж если ты за нее ТАК ручаешься…

Через несколько минут, еще не успевшая даже как следует испугаться, Таня сидела перед столом следователя. Сам Ежов стоял в стороне в качестве зрителя. Арестованная чистосердечно рассказала историю своего знакомства со студентом Полевым, сообщила все известные ей о приятеле подробности, и Ежову скоро стало очевидно, что с политической стороны эта девушка вне подозрений. По методу НКВД, сразу же после покушения все лица, причастные к его виновникам, были немедленно арестованы, но, очевидно, эта славная девушка, за которую так твердо ручался маршал, была в самом деле непричастна к бомбам в МХАТ'е. Выспросив, что еще можно было, о знакомых д'Артаньяна (другого террориста Таня вообще не знала), следователь вопросительно посмотрел на Ежова.

Тот, стоя в тени в углу кабинета, задал ей несколько вопросов об арестованном вместе с ней спутнике. Таня так же простосердечно и откровенно рассказала, как она познакомилась с мастером авиазавода Пензой и как наладились между ними приятельские отношения. Девушка не знала, что Пенза-Тухачевский давно уже освобожден и горячо защищала «невинность» своего друга.

— Значит, вы за товарища Пензу ручаетесь? — с едва заметной усмешкой спросил Ежов.

— Конечно. Он такой простой, русский и…

— Ну, ладно, — прервал ее Ежов. — А скажите-ка лучше, кто, собственно, из наших советских вождей вам лично известен? Не вообще, по фотографиям, а ЛИЧНО?

Таня назвала председателя Всесоюзного комитета физкультуры Харченко, ректора своего института Зикмунда, но Ежов только отмахнулся.

— Нет, нет… Кого-либо повыше.

Девушка в недоумении пожала плечами.

— Да, кажется, никого… Откуда мне их знать?

— Ну, а все-таки… Товарища Жданова, например?

— Нет, — прозвучал удивленный ответ.

— Маршала Ворошилова?

— Нет…

— Товарища Ежова?

— Тоже нет…

— Маршала Тухачевского?

— Конечно, нет. Откуда мне их знать?

Ее голос звучал неподдельной искренностью.

— Хорошо. Достаточно. Подождите, гражданка, в коридоре и не волнуйтесь.

Ошеломленная Таня, в сопровождении солдата, вышла в коридор и села-на диван, не зная, что с ней будет дальше. Она была еще больше удивлена, когда ее через час провели вниз и усадили в автомобиль, в котором сидел молодой военный.

— Куда это меня? — тревожно спросила она.

Молодой военный внимательно всмотрелся в нее. Его лицо было спокойно и приветливо.

— В Реввоенсовет.

Заметив испуг на лице девушки, он мягко добавил: —Успокойтесь, милая барышня. Вам нет никакого основания беспокоиться. Вы уже почти на свободе. — Как это «почти»?

Молодой военный лукаво и не без таинственности усмехнулся.

— А вот сами сейчас увидите…

Как во сне, шла Таня по длинным коридорам Реввоенсовета, не представляя себе, куда ее, собственно, ведут и что с нею будет. События надвинулись таким бурным темпом, что она невольно растерялась. Наконец, после нескольких поворотов пустынных коридоров с часовыми, сопровождавший молодой военный ввел ее в какую-то комнату и взял одну из многочисленных телефонных трубок.

Через несколько секунд ему, очевидно, задали какой-то вопрос, на который он коротко ответил: «Есть!» Затем, опять лукаво усмехнувшись, провел Таню в другую комнату, где на небольшом столе был сервирован невиданный советской студенткой, роскошный ужин.

— Подождите тут, гражданка, — сурово сказал он, указывая на стул около двери и сейчас же ушел.

Таня осталась одна. Широко раскрытыми глазами всматривалась она в окружающую ее роскошную обстановку и не понимала, что за сон ей снится… Зачем она в этом таинственном Реввоенсовете? Что она — военная шпионка? Или из нее собираются сделать шпионку? И зачем этот стол с ужином? Какая-нибудь провокация или… пытка. Ее размышления были прерваны едва слышным скрипом двери и неожиданно чьи-то руки крепко закрыли ей глаза, а голос сзади — ах, какой знакомый и родной! — сказал:

— Ну, вот. Теперь, гражданочка Нежнолапочка, вы будете немедленно расстреляны бокалом шампанского!

Господи!.. Неужели? Таня вскочила и, сияя, обернулась. Улыбающееся лицо склонилось к ней и милые губы прижались к ее губам.

— Миша… Родной…

Девушка подумала, что она произнесла вслух эти слова, но на самом деле ее губы были прижаты к губам любимого, дыхание замерло и эти слова только пронеслись сияющей, радостной, горячей волной по всему ее существу. И сразу стало просто и спокойно. Раз «ОН» здесь, — значит все будет хорошо!.. Но когда она оторвалась от мужских губ, ее лицо побледнело и руки невольно опустились вниз. Перед нею, с улыбающимся, — таким знакомым и родным, — лицом мастера-рабочего Пензы, стоял военный с золотой звездой на воротнике щегольского мундира и с сияньем двух орденов Красного знамени на груди… А потом… потом сказка продолжалась. Растерявшаяся девушка пила что-то необычайно вкусное, ела что-то само таявшее во рту, а против нее со знакомой веселой усмешкой сидел тот же милый Миша. Только уже не рабочий Пенза, а маршал Тухачевский… Таня не могла бы сказать, как долго продолжалась эта сказка, о чем они говорили. Голова ее кружилась и от выпитого шампанского, и от вихря приключений, и от близости любимого рабочего… Ибо Миша-мастер был ей пока ближе, чем Миша-маршал…

Очнулась она только тогда, когда ее безвольное тело легло на широкий диван и поцелуи Миши стали горячими и ищущими. Только тогда она стала пробуждаться от радужного сна. Прикосновение горячей мужской руки к обнаженным бедрам резко привело ее в сознание. Она почувствовала страсть своего друга, но какая-то светлая волна чистой, нежной любви захлестнула и победила безвольную чувственность дрожащего тела… Ах, это шампанское — гибель для женщин! Шампанское, отнимающее волю, парализующее сознание, окрашивающее весь мир в легкие, веселые цвета и тона!.. Шампанское, от которого поет женское сердце, клокочет в жилах помолодевшая кровь, тянутся сами собой навстречу мужским горячие женские губы и безвольно, бездумно и радостно подчиняется жадным мужским рукам трепещущее тело…

Но Танина любовь была еще ясной, чистой и светлой. Вот почему волна какого-то мягкого внутреннего протеста поднялась в ней. Вот почему мягко обняли шею мужчины нежные девичьи руки, и губы умоляюще прошептали на ухо:

— Миша… Родной мой!.. Любимый!.. Не надо ЭТОГО… Не нужно, ПОКА… Я ведь совсем, совсем пьяная. Ничего не понимаю и не соображаю… А я хочу, чтобы все… это, как праздник прошло — светло, радостно и ясно… Не в пьяном угаре… Пойми меня, любимый мой… Считай, что я У Ж Е твоя, но пусти меня…

Мужские руки не отпускали Горячие темные глаза были так близко у лица Тани. Жадные хищные губы торжествующе улыбались у девичьих губ.

— Ты теперь моя, совсем моя, Танюшенька. Я не пущу тебя.

И опять умоляюще зашептали девичьи губы.

— Миша… Дорогой… Я не буду сопротивляться. Я в твоей власти… Но ты — у меня первый и… единственный… Я не хочу, чтобы наша любовь началась так… Под пьяную руку… Пойми меня, родной. Мне хочется не только любить, но и уважать и тебя и свое чувство… А здесь, пьяными… Пусти меня… Верь мне — я твоя… совсем, совсем твоя. Но «это» потом, когда я буду готова к празднику любви. Будь сильным, Миша… Умоляю тебя…

Впоследствии Тухачевский не раз вспоминал и удивлялся, что заставило его выпустить тогда трепещущее тело любящей девушки. Он — суровый жестокий солдат, никогда ни к кому не признававший жалости. Он, для которого сила всегда была и правом и моралью… А тут?.. Правда, если бы девичье тело хоть сколько-нибудь сопротивлялось — инстинкт борьбы овладел бы мужчиной и Таня была бы смята сильными руками. Но тело Тани было нежным и покорным, и только в больших голубых глазах стояли слезинки чистой и светлой мольбы. И сильный и жадный мужчина неожиданно для себя уступил, удивляясь самому себе и чувствуя странную радость на сердце от этого «мужского поражения»…