Какие чудесные слова!.. Как верно сказано: «прекрасна первая любовь женщины и последняя любовь мужчины»… Ну, конечно, Таня любит его, Тухачевского, со всем пылом первой девичьей любви. Но он-то сам? Маршал с мягкой насмешливостью улыбнулся. Ну, до этого далеко. Такие сердца, как у него, не растапливаются так скоро. Но никак нельзя отрицать, что около этой милой девушки ему легко и приятно…

Маршалу было как-то немножко жаль, что неожиданно разбилась такая смешная и милая сказочка про мастера авиазавода. Было так уютно сидеть инкогнито, как простой рабочий Пенза, в славной молодой компании, следить за порывами молодых чувств и мыслей и впитывать ласковую, нежную влюбленность этой искренней, простой девушки с нежными пальчиками, чудесно молодившей его жестокое сердце. Тухачевский вспомнил свою недавнюю вспышку страсти и не без смущенного удивления усмехнулся. Ведь вот этакие благородные качества отыскались в суровом советском маршале! Выпустить нетронутой из своих объятий влюбленную девушку, лежавшую на диване его кабинета после ужина. И только потому, что она ласково об этом попросила и слезинки-хрусталики блеснули в голубых глазах. Прямо чудеса в решете!..

Широкие плечи его дрогнули. Женская прелесть, «секс-эппиль», как говорят американцы. Разве, все-таки, заехать к жене, успокоить бурю в крови?..

Вдруг скрипнули тормоза. Ночной ремонтный вагон трамвая медленно давал дорогу задержавшейся перед ним машине. Неожиданно оттуда донеслось:

— Чорт побери! Да это ты, Тухачевский, что ли? Вот те и на!..

Из окна стоявшего рядом автомобиля высунулось лицо улыбающегося Кагановича. В глубине сидел кто-то еще.

— А ты что это ночью по матушке Москве шатаешься? — шутливо сурово спросил Тухачевский. — Мандат на это у тебя есть?

— Иди ты!.. Я Сталина до дому провожал, а на обратном пути нечаянно Левку прихватил… А ты, маршал, куда? — Да домой…

Каганович ответил презрительно-веселым свистом. Он был. в явном подпитии.

— Тоже — домосед выискался! Брось, дружище… Давай, брат, лучше повоюем с бутылками да юбками… Мы как раз с Левкой собираемся в одно такое злачное место завернуть. Айда с нами.

В окно просунулось сухое, жесткое лицо Мехлиса, редактора «Правды».

— В самом деле, товарищ Тухачевский. Давай проветримся хоть немного. Нельзя же, как верблюды, работать по 26 часов в сутки…

В голове Тухачевского не было серьезных деловых мыслей. Пары шампанского и очарование Тани вышибли его из «маршальского седла». И потом… поцелуи девушки, ощущение ее стройного тела, которое было так близко, оставило где-то в глубине тела какую-то неясную неудовлетворенность… Мужские нервы имеют свои законы… Будить недовольную жену? Да и… одна ли она у себя? Это ведь будет «внеочередной визит» _они давно дали полную свободу друг другу — супруги двадцатого советского века… Почему бы и в самом деле не встряхнуться. Тем более, что компания была, с советской точки зрения, вполне благонадежной — Каганович — нарком, а Мехлис — редактор «Правды» и секретарь ЦК.

_А куда вас нелегкая несет? — сдаваясь, спросил он.

Да у нас тут, в Китайгороде, есть закрытое кабаре одно — пальчики оближешь, дорогой маршал. Под протекторатом Цека, так что все — свои люди и на первейший сорт… Едем, Михаил Николаевич! Пересаживайся к нам. Пусть твоя машина сзади топает…

Тухачевский проснулся внезапно, словно какой-то инстинкт приказал ему открыть глаза. Но сознание вернулось к нему не сразу. Он смутно вспомнил, что где-то было много выпито, что появилась какая-то очень хорошенькая девушка, с которой он потом очутился в своей «запасной» комнате в Реввоенсовете, на том же диване, где еще так недавно лежала Таня… Но где же теперь эта девушка?

Кабинет был слабо освещен затемненной на ночь лампочкой. Но и при этом скудном свете очнувшийся Тухачевский заметил, что новая приятельница, привезенная им из ночного кабаре, стоит над его небольшим письменным столом и роется в ящиках.

— Ты что это?

Вероятно, голос маршала был очень грозен, ибо из рук девушки беспомощно выпали какие-то бумаги, и она сама, побледнев, без сил опустилась на стул. Объяснять по существу было нечего. Остатки винных паров мигом выветрились из головы Тухачевского. Он сразу понял, что эта стройная девушка, с красивым польским именем Ванда, подсунутая ему в кабаре шпионка. Быстро спрыгнув с дивана, Тухачевский вытащил из кобуры свой любимый Сэведж и поднял его к глазам девушки.

— Если ты мне, Ванда, сейчас же не скажешь, кто поручил тебе за мной шпионить, — я убью тебя, как собаку.

Холодная жестокость Тухачевского имела печальную славу еще с времен гражданской войны. Очевидно, Ванда знала о ней. Да и суровое лицо стоявшего перед нею человека говорило само за себя. Пощады быть не могло.

— Ну?.. В последний раз спрашиваю — кто направил тебя сюда.

Красивые глаза наполнились слезами. Сексотка[35] не имела права назвать своего хозяина. За это грозил расстрел. Но здесь, перед глазами, смерть была еще ближе и еще бесспорнее. И пойманная на месте преступления, девушка тихо прошептала:

— Ежов…

Трудный вечер и ночь достались Ежову. Все оперативные силы НКВД были брошены на розыски участников покушения на Сталина. Серые и черные машины метались по городу, арестовывая всех, кто только мог иметь хоть какое-либо отношение к заговору молодежи на жизнь вождя. Разумеется, прежде всего были арестованы те, кто учился, дружил или жил вместе с двумя виновниками покушения. Что за этими двумя молодыми людьми скрывались многие другие, — Ежов был уверен.

В то время, как постепенно камеры особого назначения заполнялись арестованными, — в большинстве студенческой молодежью, — особо опытные следователи вели первые допросы двух террористов. Полевой-д'Артаньян угрюмо молчал. Несмотря на все подходы, запугивания и провокации, от него не могли добиться ни одного слова. Видимо, он был человек волевой и, зная прекрасно, что при всех результатах следствия ему грозит неминуемый расстрел, только улыбался презрительно и злобно в ответ на все ухищрения следователей. И молчал, решительно сжав зубы под тонкими, недавно пробившимися усиками.

Другой террорист, маленький белокурый студент, был взвинчен до степени истерики, но также не отвечал на коренные вопросы следствия: кто руководил заговором, где были приготовлены или украдены бомбы и, главное, кто влиял на молодежь, пошедшую на террористический акт. Каково бы ни было это влияние, — личное или идеологическое, — показания Полевого могли помочь Ежову и Сталину обвинить и отправить к праотцам еще кого-либо из «врагов народа, пойманных с поличным…»

Скоро стало очевидным, что белокурый студент — только второстепенный помощник, а главной пружиной, стержнем действия, является молчаливый художник. Поэтому-то, отчаявшись добиться добровольных признаний, следователь позвонил Ежову, прося инструкций. Нервно и зло Ежов приказал привести к нему обоих. Он был в ярости. Это покушение — первое, которое ему, как новому наркому НКВД, нужно было быстро и основательно распутать. Нужно было показать Сталину и многочисленным и неуловимым «врагам народа», что «карающий меч победоносного пролетариата» — НКВД, перейдя в другие руки, с еще большей быстротой и безжалостностью рубит головы осмелившимся восстать против советской власти и ее вождей.