— Ах, если бы, — вырвалась у девушки затаенная мысль. — Ах, если бы Россия опять стала не советской, а просто Россией!.. Армия — не красной, а просто русской. Солдат не красноармейцем, а просто русским солдатом!.. Миша, родной мой Миша! Неужели всегда будет так, как сейчас? Неужели нам, русским, нужна эта проклятая мировая революция, неужели у нас не может быть чего-либо более близкого русскому народу, чем этот коммунизм?.. Зачем нам он? Почему нельзя устраивать русскую жизнь по-русски, без этого страшного большевизма, без террора, свободно, привольно?.. Почему никто не любит Сталина, а все его только боятся? Как зло сказал недавно д'Артаньян — «ЗА Сталина никто умирать не хочет, а ОТ Сталина умирают миллионы»… Боже мой, Боже мой! Ах, если бы нашлись русские люди, которые изменили бы все это? Какой Сталин русский человек? Что ему Россия?.. А мы все, все русские, хотим кому-то верить, кого-то любить! И если придется жертвовать жизнью, то за настоящую, а не за советскую Россию. Боже мой! За что послано бедной России такое тяжелое испытание?.. Ах, Миша, мы все хотим добра России, хотим ее защищать. Но… какое нам дело до мировой революции, до коммунизма? Да пропади они пропадом! Наши предки вот уже тысячу лет за Россию дрались, за настоящую Россию. И умирали со спокойной душой. Но умирать… за Сталина?.. Господи! Где же правда, где верный путь в этом страшном путанном вопросе?..
Странные мысли и ощущения разбудили в Пензе эти сбивчивые слова взволнованной девушки, которая не могла найти ответа на страшные вопросы. А, между тем, в душе Пензы-Тухачевского откуда-то из подсознания выплыли наверх инстинкты русского человека, веками защищавшего Россию от ее врагов. Сам Тухачевский был столбовым дворянином и история его рода шла из глубины веков. Теперь он неожиданно — почувствовал себя потомком тех, кто, может быть, стояли вот здесь, на этой самой площади, на этом самом месте, когда Иоанн III прогонял татар; когда сдавшиеся и разбитые поляки покидали со стыдом Кремль; в рядах знатных зрителей глядел на катившуюся на Лобном месте для блага страны голову Пугачева; кто входил в дымящуюся пожарами Москву, оставленную Наполеоном, или потом, в рядах блестящей кавалерии, проходил тут на торжественных парадах перед Российским Императором.
А вот теперь потомок этого славного русского рода, бывший подпоручик гвардии, ныне красный маршал, хотел только, чтобы его личное «Я» сияло выше и ярче других… В его усилиях, в его карьере до сих пор не было ничего другого, кроме личного честолюбия, личной карьеры, славы, могущества, власти, выгоды ДЛЯ СЕБЯ, а не для Родины. И даже неизбежное столкновение со Сталиным и его режимом он рассматривал, как ступеньку к своей карьере, к своей славе… И теперь внезапно в его голове мелькнула странная мысль, что выдвигая свою личность, ввязываясь в опаснейшую борьбу, не выполняет ли он одновременно какого-то мистического задания в истории России? Не пользуется ли им история, как рычагом, чтобы повернуть свой путь на другие — НАЦИОНАЛЬНЫЕ рельсы? Разве не совпадают его личные желания восстановить русское в красном с инстинктивным, пока мало осознанным, но ярким желанием всех этих Тань, Ванек, Ведмедиков, д'Артаньянов и миллионов крепкой, смелой русской молодежи видеть Россию, именно Россию, а не СССР, могучей, счастливой и мирной?
Что-то горячее и светлое поднялось неожиданной волной в его холодной, черствой душе. Красный маршал почувствовал себя прежде всего русским, связанным невидимыми, но крепкими нитями с прошлым и будущим своей Родины. Его мысли о перевороте были внезапно пронизаны РУССКИМИ НИТЯМИ. Сделать этот переворот не только для себя, для своего имени и своей карьеры, но и для России, для родной страны, которая бьется и задыхается в чуждых ей идеях и формах коммунистической жизни, в маске Интернационала. Для страны, которая жаждет любить и верить, ищет оформления своей любви к Родине ищет человека, олицетворяющего эту идею служения именно и только России. И который может повести страну к славе и благоденствию… Если потребовать жертву и кровь молодежи, то во имя России, а не для абстрактных и чуждых стране целей…
Пензу так захватили эти новые мысли и ощущения, что он не заметил, как Таня опять начала о чем-то говорить. Не вслушиваясь в ее слова, он с симпатией и нежностью вглядывался в ее милое оживленное лицо и впервые мысль о том, что в будущих испытаниях она может пострадать, — впервые пришла ему в голову. Ведь все равно их славная дружба будет, в конце концов, открыта и если что-либо случится лично с ним, — бедная девушка автоматически попадет в безжалостную машину Ежова. А там… Чувство неожиданной и такой непривычной жалости вспыхнуло в нем при мысли, что должна будет перенести эта студентка в застенках НКВД, в случае… если маршалу Тухачевскому не повезет. И если Туполев, Гамарник, Уборевич, Якир шли за ним по идейным или личным соображениям, то справедливо ли подвергать эту милую девушку такому страшному риску?.. В голове его мелькнула новая идея. Наклонившись к Тане, Пенза опять ласково обнял ее колени и положил на них свою голову. Его улыбающееся лицо приблизилось к лицу Тани. Та вспыхнула и смущенно улыбнулась.
— Что это ты, Миша?
— Да так… Просто, по сердцу теплая волна прошла. Скажи, Танюшенька, ты ведь меня чу-у-у-уточку любишь?
— А зачем спрашивать? — тихо прошептала она. — Разве ты сам этого не ощущаешь? Милый мой…
Ласковые пальцы коснулись спутанных черных волос Пензы. Он опять чуть вздрогнул. Красивейшие женщины расточали ему свои ласки, но такая простая и теплая нежность была для него новой. В ней было что-то материнское, сестринское и не было ни капли кокетливости. В прикосновении девичьих пальчиков за нежной застенчивостью сквозила только хорошая и ясная любовь и искренность. И именно это еще больше тронуло жестокое сердце Пензы.
— Ну, ладно, Танюшенька… Я понимаю…
Он овладел пальчиками девушки и, несмотря на ее сопротивление, ласково поцеловал их по очереди.
— Я понимаю… А что, если бы я попросил у тебя обещания, важного обещания… очень важного?.. Ты ведь мне веришь?
— Ну, конечно, Миша, — просто ответила девушка. — А что именно тебе нужно, милый?
— Обещай мне, что ты беспрекословно выполнишь мои три первые просьбы. Какими бы они ни были!
— А зачем тебе нужно такое обещание, Миша? Разве ты сомневаешься в том, что я тебе всегда верю и сделаю все, что для тебя нужно будет?..
— Все это так… Но у меня на душе будет легче.
— А какие это такие таинственные просьбы? — смущенно засмеялась девушка.
— Ты не смейся, Таня. Я еще сам не могу сказать, какие именно будут эти просьбы, но ты можешь мне доверять полностью. Зря я приказывать не буду. У меня будут серьезные основания, которых ты, может быть, и не поймешь, но они — даю честное слово старого русского солдата — не будут капризом! Ну, так как, маленькая моя, идет?
Слово «приказывать» было суровым и жестким, но голос Пензы звучал мягко и нежно. Чувство доверия и любви опять захлестнуло сердце девушки.
— Идет, Миша. Если тебе это так важно, — я согласна.
Пенза выпрямился.
— Значит, серьезно? Ты обещаешь выполнить беспрекословно мои первые три приказания?
Голос звучал уже не ласково, а повелительно. Чувствовалось, что этому странному рабочему приказывать так же естественно, как другим подчиняться его приказам; что он — прирожденный командир, никогда не шутящий ни со своей властью, ни со своими приказами. Таня призналась самой себе, что для нее совсем не будет ни неприятно, ни унизительно повиноваться этому сильному спокойному человеку, со всеми его странностями. Ее глаза смотрели прямо и открыто, когда она ответила:
— Обещаю, Миша!
— Руку? Даешь слово?
Опять, как при первом знакомстве, мягкие и нежные девичьи пальчики потонули в сильной мужской ладони. — Даю.
— А чем ты мне поклянешься? — голос Пензы опять звучал ласково и мягко.
— А чем хочешь… Ну, ей-Богу…
— В Бога-то я не очень верю, Таня. Для меня это… — Ну, честное слово!