— Чью?

— Да этой вот Красной площади? — Знаю.

— Ну, конечно. Ты, Миша, все знаешь! — ласково улыбнулась рабочему девушка. — Прямо даже удивительно. Нет вопроса, на который ты бы ответил «не знаю»… Дай-ка я тебя еще разик поэксплуатирую, — расскажи мне, милый, про эту площадь. Ну, пожалуйста! Ну, милый, ну, хороший, ну, серебряный, ну, золотой мой Мишенька…

Таня ласково прижалась своей щекой к плечу Пензы и тот неожиданно для себя вздрогнул: никогда ему не приходилось испытывать такой свежей, такой милой, непосредственной простой женской ласки.

— Что, тебе холодно? — прозвучал заботливый голосок девушки.

— Да нет, Танюшенька. Это я так… Я вот закурю и трубкой согреюсь, — и он ласково погладил ладонь, лежавшую у него на плече.

С наступлением темноты постепенно замирал и человеческий шум. Площадь становилась все пустынней и поток пешеходов на ее краях начинал редеть. С мягким рокотом, падая каскадами, прогудели куранты Спасской башни. Медленно пробило 9 часов.

Пенза удобнее устроился ступенькой ниже, чуть прислонившись к ногам девушки, чувствуя сквозь ткань тонкой рубашки живую теплоту ее тела. Спичка осветила полуоткрытые губы и неподвижные глаза Тани, глубоко задумавшейся. Пенза опять легонько провел пальцами по ее руке.

— О чем опять задумалась, Нежнолапочка?

Голос его прозвучал очень нежно. Девушка встрепенулась и вспыхнула, сделав вид, что она не слышала ласкового имени.

— Прости, Мишенька. Это — женская впечатлительность… Я, знаешь, кажется, в эти несколько секунд прожила вместе с Краской площадью тысячу лет ее истории… Как это восхитительно — слиться, раствориться в прошлом, в нашем русском прошлом… Ну, а теперь, товарищ мастер, начинай свой рассказ.

— Да, Таня, ты права, — задумчиво ответил Пенза. — Мы ведь только маленькие песчинки, маленькие капельки русского моря. Или русской реки, — вот, как Волга… Каждую секунду миллионы капелек скользят и протекают. Никогда Волга не бывает одной и той же. И все-таки, она — Волга-Матушка, русская река… Так и Россия…

Пенза минуту молчал, сосредотачиваясь. Трубка его несколько раз пыхнула красным огоньком в темноте.

— Москва, Кремль, Красная площадь, — тихо начал он. — Тысячу лет тому назад вот на этом кремлевском холме весело шумел дикий сосновый Боровицкий бор. Киев к тому времени уже был, так сказать, полутысячелетним городом. А тут — кругом шумели необозримые моря лесов, прорезанных светлыми речками — Москва, Яуза, Неглинная… В одиннадцатом веке в этом месте уже было какое-то селение, и некий боярин Кучка даже построил здесь свою боярскую усадьбу. Кто такой был этот самый Кучка и почему именно в этом месте? Вышло это у него случайно или он уже понял, что именно этот пункт представляет собой какой-то своеобразный центр русской земли — перекрещение путей между западом, с его промышленными товарами, и востоком, с его шкурами, мехами, воском и драгоценными камнями? Севером, с его путем «в варяги», и югом — путем «в греки»? А то просто, может быть, он хотел подальше уйти от татар, поляков, литовцев? А может и еще проще — понравилось ему это чудесное живописное местечко?.. Кто теперь скажет?

Но через столетие здесь уже обосновался князь Юрий Владимирович, беспощадно вырубил чудесный бор и построил здесь первый деревянный Кремль — будущее сердце России… В этот период возвышался торговый Новгород; истекал кровью под ударами запада — поляков и востока — татар, Киев, «мать городов русских», а здесь спокойно рос и креп новый центр русской земли. Правда, скоро и сюда пришли татары, и хан Тохтамыш сжег дотла деревянный Кремль и покрыл русскими трупами весь холм и то место, где мы сидим… Но уже сильна была Русская земля и при Иване Третьем, великом князе Московском, который начал себя уже называть «Царем всея Руси», на этом холме знаменитый итальянский зодчий Фиоравенти построил каменный Кремль — вот этот, который стоит и до сих пор. Это было на грани XIII и XIV веков. И именно при Иоанне III через эти ворота (Пенза легким движением указал на громадный силуэт Спасской башни) с позором уезжали из Кремля последние послы татарского хана, которым Иоанн отказал в повиновении и выплате дани. Именно отсюда улюлюкала им пестрая московская толпа, провожая комками грязи и камнями некогда грозных поработителей Руси. Вот именно тут, у этих — чувствуешь ты это? — самых ворот… Именно этот смелый жест Великого Князя Московского окончательно закрепил за ним главенство в стране. Москва стала процветать все больше.

Трудно было ей в то время — кто тогда считался с Московским княжеством? В середине XIV века осадили Москву литовцы — а ведь тогда Польско-литовское государство было от Балтийского до Черного морей… Величайшее государство Европы!.. Где оно теперь?.. А Москва все крепла и процветала. И была барьером между Европой и азиатскими ордами. Это вот Европа забывает, упрекая нас в отсталости. Ведь две трети своего существования Россия провела в тяжелых войнах, грудью защищая и себя и Европу от Азии… Москва была не только защитным барьером, но и звеном связи между двумя материками. Вот на этой самой площади, такой теперь спокойной, в старину все дни кипела торговля товарами со всех концов мира — от Царьграда до Стокгольма, Амстердама и Вены, до Китая, Урала и Кавказа… Потом, как Божья гроза, пронесся над страной Грозный Царь, срывавший головы с тех, кто думал только о своей выгоде, а не о пользе всей Русской Земли. При Грозном эта площадь полностью оправдала свое имя Красной…

Тогда же построили два гениальных русских самородка, зодчие Барма и Постник, эту вот чудесную церковь, на ступенях которой мы сидим… Есть легенда, что когда сняли последние леса, и эти пестрые цветные купола засияли на фоне синего неба, — Царь был ошеломлен красотой и оригинальностью архитектуры. Он понял, что эта церковь войдет в историю зодчества не только России, но и всего мира, как что-то единственное и неповторимое. В то время ценили мертвое и не считались с живым. И здесь вот, перед церковью, может быть, у этих ступенек, спросил Грозный архитекторов, вперив в них свои страшные глаза:

— А можете ли вы ЕЩЕ ОДНУ такую прекрасную церковь построить?

Не поняли зодчие значения этого странного вопроса и мрачного взгляда. Тряхнул старший, Постник, головой и уверенно ответил:

— Конечно, Государь. Прикажи только. Хоть сотню таких же выстроим по всей Руси!

Долго и зловеще смотрел Грозный на самоуверенного зодчего. Мрачно нахмурились его брови. Замерли окружающие бояре. Знали они, что обозначают сдвинутые брови Грозного Царя.

— Хоть сотню? — повторил Царь. — Нет. Пусть эта церковь останется единственной, неповторимой на Руси и во всем мире. Выколоть им глаза…

Пенза рассказал эту небольшую сценку так художественно, что Тане показалось, будто она видит перед собой страшные мрачные глаза Грозного Царя. Ей захотелось в испуге встать со ступенек. Почему-то ей показалось, что кровь из пустых глазниц великих русских архитекторов брызнула как раз на те ступеньки великолепного храма, где они теперь сидели… Она вздрогнула и еще теснее прижалась к плечу Пензы. Тот тоже долго сидел молча, забыв о трубке, погруженный в свои мысли. Обаяние прошлого, даже жестокого прошлого, овладело и им.

Потом Таня вздохнула.

— Да, конечно… Много в нашем прошлом крови и несправедливости. Страшное время было. Средние века… Но кто, например, знает, что мы, русские, сожгли в те времена на Кострах только 14 человек?.. А какой-нибудь Великий инквизитор Торквемада хвастался, что он сжег — «очистил огнем» — двадцать пять тысяч человек!.. Пусть и у нас в русском прошлом есть кровавые пятна, а все-таки… Все-таки прекрасна наша русская Москва. Помнишь, Миша, как Лермонтов чудесно писал: