Очень трудно представить, что все эти тяжкие и в то же время славные годы были давно. Передо мною сидит бывший лихой и неистовый пулеметчик Богучарского полка Опенько Митрофан Федотович, поэтому и кажется, что все было недавно, так же недавно, как твоя собственная юность.

Человеку, перевалившему за пятьдесят-шестьдесят, часто кажется, что молодым он был совсем-совсем недавно. Так уж устроен человек. И ничего не поделаешь.

Но хорошо тому, кто, вспомнив свою «недавнюю» молодость, не пожалеет ни о чем. Так, ни один богучарец, с кем ни поговори, не жалеет о прожитой жизни. Но обязательно каждый из них жалеет о том, что у них не оказалось своего Фурманова. А ведь когда генерал Деникин со своими хорошо вооруженными и обученными казачьими частями в панике уходил из Ростова, то он бросил приближенным такую фразу: «Если бы мы бились так, как богучарцы, то давно были бы в Москве».

Враг относился к богучарцам не только с ненавистью и страхом, но и с уважением к их беспредельной храбрости.

И вот я сижу и слушаю Опенько Митрофана Федотовича.

Суровый выдался декабрь в восемнадцатом году. Метели вихрили по степям Черноземья. Скрипели полозья, визжали обмерзшие колеса тачанок, упрямо продвигавшихся навстречу армии белых. Шли красноармейцы Богучарского полка, закрываясь воротниками или иной раз просто платками, повязанными вокруг шеи. К ночи буран рассвирепел. Он стегал лицо, слепил глаза, забрасывал на ходу тачанки сугробиками по углам. Снег набивался за воротник и, растаивая, стекал каплями за спину.

Полк шел не на отдых. Полк выходил в бой. Всю эту массу разнообразно одетых идущих и едущих вооруженных людей можно было принять за гигантский, многотысячный табор.

Вдруг все преобразилось. Как неведомый ток, пробежал по степи приказ командира полка Малаховского. Из уст в уста передавалось:

— В цепь…

— Занять станцию Евдаково…

— Без шума в цепь…

— Пулеметы по местам…

И полк растаял. Будто буран разметал людей по степи, свирепея все больше и сильнее. Казалось, уже нет никакого полка, а есть два твоих соседа по цепи, слева и справа. Но так только казалось. Каждый знал, что впереди Малаховский, что он никогда не бывает позади в таких случаях, а во время боя может появиться неожиданно там, где его никак не предполагали встретить.

А когда приблизились к окраинам Евдаково, полк ожил. Ударили орудия, цепь открыла огонь, застрочили пулеметы, ворвавшись к крайним хатам. Белые не видели противника. Разве ж могли они предположить, что в такую жуткую пургу возможно наступление? Все получилось настолько неожиданно, что один из двух полков белых спешно стал отходить без боя, по направлению к деревне Голопузовке.

Тачанка Опенько ворвалась в село Евдаково. Она разворачивалась и сыпала свинцом, чтобы снова тут же нырнуть в буран и стать невидимкой, круто свернув в сторону или шарахнувшись в вишняки.

— Красные дьяволы! — неслось откуда-то из метельной кромешной мути.

А на этот голос и скрип бегущих сапог тачанка поворачивалась задком и давала очередь-другую. Надо было для этого только два слова Опенько:

— Крохмалев! Дай!

И первый номер, Тихон Крохмалев, «давал». При этом он не переставал прибавлять прибаутки со «среднепечатными» вставками. А что можно сделать с Крохмалевым, если он всегда веселый и танцор «мировой»? Впрочем, что можно сделать и тачанке, мечущейся в зверской пурге? Главное, если бы она была одна. Но слева строчит вторая, справа — третья, там — четвертая. По стрельбе белым ясно одно: цепь близко, где-то рядом с невидимками-тачанками, у крайних хат. А буран рвет и мечет. «Слепой» бой был в разгаре.

И вдруг… пулемет заело! Он отказал в тот момент, когда беляки, оправившись от первого смятения, стали отстреливаться. Они были совсем близко, в нескольких десятках шагов. Второй номер, Гордиенко Андрей, молчаливый и замкнутый парень, коротко сказал баском:

— Давай, Митрофан, лупанем их из винтовок. А?

Он как бы спрашивал командира расчета Опенько. Он готов был всегда молча и хладнокровно бить белых. Скажи ему сейчас Опенько «Давай лупанем», и он возьмет винтовку и зашагает вдоль хат, выглядывая из-за угла в мутную метель.

Но Опенько ответил:

— Ни пулемета не будет, ни тебя не будет. Выходить из боя, — приказал он. — Быстренько устраним и…

В эту секунду завизжали около уха пули. Кажется, с двух сторон сразу. Белые нащупали!

— Гало-оп! — крикнул Опенько.

Кони сорвались с места. И помчалась «боевая колесница» вдоль переулка, туда, где не слышно выстрелов. В эту ночь буран был великим помощником вооруженных крестьян-богучарцев.

Так расчет тачанки Опенько оказался за селом, в лощинке, как раз в том месте, где несколько минут тому назад спешно проследовал отходящий пехотный полк белых. Они отходили в степь длинной колонной с обозом и кухнями. Видимо, план их был таков: «Вы пришли из бурана, а мы уйдем в буран. Мы хорошо одеты, сыты. Вы, если попробуете преследовать, померзнете».

Но не думал об этом Опенько. Важно было в те минуты одно: пулемет должен работать! Молча, понимая друг друга, Опенько и Гордиенко спешно устраняли дефект. А Крохмалев держал вожжи и разговаривал с лошадьми:

— Видите, какая неприятность вышла?.. То-то вот и оно, что неприятность… Лошади, и те понимают. — А через некоторое время окликнул: — Андрей!

— Что?

— У меня спина мокрая. А у тебя?

— Ну и черт с ней… Пройдет? — спросил Андрей у Опенько по поводу какой-то детали пулемета.

— Конечно, пройдет! — ответил Крохмалев, приняв это по адресу своей спины. — Вот разобьем белопузых, подсушимся, подчистимся. Вшей не будет. Каждый день будем обедать и ужинать. Вот жизнь, так жизнь! А? — Но никто ему не отвечал. — Женюсь. Обязательно тогда женюсь, будь я проклят.

Опенько молчал. Он сжал челюсти. Изредка он отрывался от работы, высовывался из-под брезента и пристально слушал пургу. От света фонарика, что светил под брезентом, надо было сначала присмотреться, чтобы увидеть даже Тихона Крохмалева, сидящего рядом. Но Опенько только прислушивался. И слышал: бой продолжался, белых теснили богучарцы в сторону, противоположную той, куда отступил их второй полк.

Так два полка белых оказались оторванными друг от друга. Преследовать отходящий полк было некому: не было сил. Значит, сюда, к тачанке, своих ждать не приходится. Эти мысли пронеслись в голове Опенько. Он все понял, но сказал так:

— Черт возьми! Стоять в такое время! Что скажет Малаховский?! Понимаешь, Тихон? — И он со злобой сплюнул, снова нырнув под брезент.

Крохмалев вздохнул и проговорил:

— Ясно: наших тут не жди, а белопузики могут прорваться. Плохо дело, дорогие мои лошадушки. Мокрые мы все — могём померзнуть, как та капуста на корню: был мягкий, будешь твердый… Митрофан! А Митрофан!

— Что там еще? — откликнулся Опенько из-под брезента.

— Лошади-то потные. Если еще минут двадцать постоим — решка. На себе пулемет потащим. А гармонью Андрееву бросим тут.

Гордиенко правда всегда возил с собою гармонь-двухрядку. Это он, высунувшись, «успокоил» Тихона:

— Я тебе «брошу»… по скулам за твою агитацию. — И сразу же мирно: — Сейчас. Почти готово.

— А может, выпрягу да погоняю их маленько? Пропадут ведь.

— Не смей! — крикнул раздраженно Опенько. — Ты только отошел с лошадьми, а он, беляк, тут как тут. Еще минут пять. Передергивай вожжами, давай плясать на месте.

— Это мы могём, если дозволено. Я ж держу так, чтоб вам не шевелило там. А ну, играй! — И он принялся орудовать вожжами. — Эхма! Такой тройки на земном шаре нету! Давай, пляши!

А буран хлестал тачанку, одинокую, заброшенную в степи, оторванную от своих.

Только-только Опенько удовлетворенно крякнул, окончив возню с пулеметом, и вылез из-под брезента, как Крохмалев схватил винтовку и крикнул:

— Белые!

— Ра-азвернись! Приготовьсь! — скомандовал Опенько и сам приложился к пулемету. Он еще не видел ничего. Видеть мог только Тихон, обладавший кошачьим зрением и к тому же не ослепленный фонарем.