— Отца! Моего отца!!!

Один лишь Матвей Степаныч, окинув всех взглядом, сказал спокойно:

— Глупости все это, Николай Иванович. Сущие глупости. То ж — мой товарищ с детства!

— Да в чем дело?! — воскликнул Андрей Михайлович.

Николай Иванович пока не ответил. Он всматривался в каждого, проверял.

Миша побледнел. Обожгла мысль: «Анюта! Милая девушка… Ее „изолировать“ из села, отнять радость, разбить счастье». Он неожиданно для всех вскочил и закричал неистово, стуча кулаком по столу:

— Провокация! Клевета! Подлость! Василий Петрович — середняк, извечный трудовик! Если это случится — исключайте меня из комсомола. К черту! Все к черту! — И он закрыл лицо ладонями, опустившись на стул.

К нему подошел Федор:

— Ты что распустил нюни, Мишка? Ты сначала докажи, что прав, а потом о комсомоле выплевывай. Дешевенько ценишь комсомол, если с первого свисту да в истерику… Взять бы тебя за шиворот да уши надрать.

Крючков наконец сел, вытер рукавом лоб и, обратившись к Николаю Ивановичу, выдавил:

— Кочетова… не дадим — все его знаем.

— Знаете, а допустили до того, что арендатором стал. Есть заявление, правда анонимное: «…арендовал у гражданина села Козинки две десятины земли, обрабатывал ее наемной силой из села Козинки, полол просо и косил не сам». Вот видите, какое дело? А у нас есть точное указание: «главным признаком кулацкого хозяйства считать эксплуатацию чужого труда наемных рабочих, батраков».

Володя, покачиваясь как пьяный, направился к выходу. Крючков выскочил из-за стола, схватил его за плечи и повернул обратно со словами:

— Сиди. Еще ничего не известно.

— Все известно, — сказал Володя. — Все это было: снимал десятину и полол ее чужой силой. — Он бросил угрюмый взгляд на секретаря райкома и добавил: — Мой отец.

— Знаю. Садись. Давайте разбираться.

Володя сел.

— Говорите, — коротко обратился Николай Иванович ко всем сразу. Но после слов Володи все молчали несколько минут.

«Василий Петрович сам себя подвел под монастырь», — подумал Федор и спросил:

— Кто об этом знал, кроме Володи?

После маленькой паузы откликнулся Миша. Он, не поднимая головы, ответил Федору:

— Я знал.

Федор снова подошел к нему и сказал строго:

— Встань.

Миша встал.

— Ты ж, сукин сын, угробил человека. Удержать надо было, а ты промолчал. Что тебе за это?! — вскрикнул Федор и затряс брата за плечи.

Андрей Михайлович отстранил Федора от Миши и сказал:

— Меня тряси. Я тоже знал. Да не придал этому значения. Думал: какой он кулак? Сам же всю жизнь своим горбом все вывозит. А тут просто казалось: пусть больше хлеба делает. И дорезки козинские пустуют. Значит, если человек снял десятину… — Он обратился к Некрасову: — Десятину, а не две… Снял десятину и — кулак? Ерунда все это.

— Опять же — глупости, — присоединился Матвей Степаныч.

— Ты сядь, сядь, Федор Ефимыч, — успокаивал Николай Иванович. — Сядь. Не расходись. Давайте спокойно… Итак, Кочетов никогда не пользовался наемным трудом; снял не две десятины, а одну. Пахал сам?

— Сам, — ответил Миша.

— Сеял сам? — допытывался секретарь.

— Сам, — подтвердил Володя. — После узнал. Он и от нас тайком сделал. Ему, видишь, все мало своей земли.

— Та-ак. Прополоть сам, конечно, не мог, хотел скрыть от односельчан. Так? Так. Все это запишете в протокол точно, дайте мне выписку. Сам доложу в райкоме и райисполкоме. Мы же ошибаемся кое-когда… Вот и Кочетов ошибся. С кем не бывает… И еще: сколько он сдал государству хлеба? — спросил Некрасов.

Андрей Михайлович отыскал в шкафу книгу выполнения хлебозаготовок и молча подал ее Некрасову развернутой. Тот несколько минут смотрел, сверял и потом проговорил, глядя в книгу:

— Больше сдал… Просо… Ячмень… Рожь… Больше, чем с него причиталось, на… на одиннадцать центнеров. Все ясно.

— Десятину скрыл, а хлеб не скрыл, — подтвердил Андрей Михайлович, присаживаясь вновь к столу.

Федор исподлобья смотрел то на Мишу, то на Андрея Михайловича. В его взгляде был упрек: «Эх вы, растяпы!»

— Давайте решать, — предложил Некрасов.

Крючков коротко внес такое предложение:

— Партячейка категорически возражает. Согласны?

— Согласны, — ответили пятеро.

Только Володя промолчал.

После этого устроили перекур. Вышли на крыльцо. К удивлению, вокруг было все белым-бело — выпал снег и уже морозило. Зима в том году здорово запоздала, но зато пришла сразу, неожиданно, за одну ночь и осталась насовсем. После напряженного разговора в душной комнате всем было хорошо смотреть на свежий снег, и дышалось легко. Но как ни хорошо на улице, а заседание кончать надо.

— Теперь поговорим без повестки дня, — начал Крючков после перерыва. — Андрей Михайлович предлагает составить список крестьян, уже готовых войти в колхоз.

Но после короткого обсуждения решили, пока без списка, «пройтись» здесь в кабинете по дворам, наметить, с кем побеседовать перед собранием. Начали с крайних дворов, по порядку. Когда дошли до Виктора Шмоткова, Андрей Михайлович сказал:

— Этот пойдет. Маломощный середняк. К Федору его закрепить. Пойдет.

— Не-е! — возразил Матвей Степаныч.

— Виктор пойдет, — поддержал Федор.

— Нутренность у него тонка, чтобы — сразу, — противился Матвей Степаныч. — Конешно, оно обойдется помаленьку и — Витька пойдет. Ну сейчас — нет. Если что-нибудь изнутря его вздернет — беда какая иль встряска, — может, и сразу пойдет. А так — нет. Тонка нутренность. Как бы сказать, душа у него жидка.

Однако все, кроме Сорокина, согласились, что с Виктором все-таки будет легче, чем со многими другими, и с ним особой работы вести не придется. Только спустя некоторое время поняли, что допустили ошибку.

Рассвет подкрался исподволь. Сначала увидели все на окнах еле заметные елочки-узорчики первозимья, потом протискалась в комнату утренняя зимняя синь, вытолкала последние сумерки, оставшиеся от ночи, появившейся вчера еще с чернотропа. В комнате стало наконец светлее, чем вчера, хотя небо на дворе было еще облачным.

Когда все вышли, Миша сказал, увидев над горизонтом чистую полосу, как розовую занавеску на серых облаках:

— Будет мороз хороший.

— Вот и зима наконец пришла. Заждались. Зима пришла, — задумчиво повторил Николай Иванович. Прощаясь, он тихо сказал: — Все, о чем в эту ночь говорено, — могила. Пока сразу не выкладывайте, а особенно — о раскулачивании. Поняли? Ну… прощайте! — Он пожал всем руки. Володю похлопал по плечу, без слов. Сел в тарантас, посмотрел на коммунистов, будто расставаясь навсегда, и помахал рукой.

Они стояли на крыльце и некоторое время молчали, прислушиваясь к повизгиванию колес по снегу: последние звуки колес по первому снегу. Федор прислонился к перилам, Ваня стоял прямо на пороге, будто всматриваясь вдаль. Андрей Михайлович и Зина присели на перила. Матвей Степанович, устроившись на порожке у ног Вани, произнес:

— Уехал.

— Сани надо налаживать, — сказал Андрей Михайлович.

…Дома Федор сел на кровать. Голова от переутомления трещала. Мучительно трудно уснуть в такие часы: и хочется спать — и не уснешь. «Ах, как не хватает мне Тоси, — подумал он. — Тося, Тося! Где-то ты теперь маешься?» Он откинулся на подушку, закрыв глаза. И нельзя было понять: спит он или не спит.

Миша долго ворочался с боку на бок, но наконец уснул. Федор открыл глаза, посмотрел на него, не поднимая головы, и тихо прошептал:

— Счастливый ты, Миша. Хорошо, желторотик. Хорошо. — Потом думал под стук головной боли: «Он и свадьбу отложил ради меня. Дескать, невесело будет Федору на свадьбе… Может, считает — забуду Тосю… Забыть нельзя».

Спал ли в то утро Федор, Миша не знал.

Черной тоской потянулся по селу слух: все отберут — скотину, хлеб; детей — в приюты, жен будут обобществлять; это случится сразу же, как только сгонят в колхоз все село. Кто-то пускал слухи один одного мрачнее, слухи нелепые, убийственные, заставляющие днями не выходить из хаты или, не выпуская цигарки изо рта, просиживать кучкой в десять — пятнадцать человек где-нибудь на завалинке, тихонько обсуждая настоящее и будущее.