Сейчас она маршировала в колонне по тридцать-сорок — кто знает, по сколько — человек в ряд, которая двигалась по направлению к Вацлавской площади, где скандировали другое имя: «Гавел… Гавел… Гавел…» Их доблестный, благородный герой.

Кристины не было дома много часов, и когда в конце концов она вернулась, их улица тоже была заполнена народом; люди танцевали мазурку, сигареты и пиво передавали по кругу, как будто уже наступило Рождество, до которого оставалось еще две недели. Даже ее отец воодушевленно разговаривал с соседями на улице, без костылей и ни на кого не опираясь. Когда девушка вбежала в прихожую, она едва не столкнулась с бабушкой, спешившей навстречу, на щеках ее горели два ярких пятна.

— Ой, Кристина, Кристина… — Она зарыдала. — Ты опоздала, только что звонила твоя мать… нет-нет, прости, я хотела сказать — твоя тетя Людмила… я хочу сказать, Луиза. Она приезжает домой… она летит домой на первом же самолете…

Но Луиза не полетела в Прагу на самолете. Она решила, что должна ехать на машине, медленно, с чешским шофером или кем-то, кто знает страну, чтобы насладиться видами и звуками, почувствовать всем сердцем свою родную страну, чтобы приглушить боль, которую, она была уверена, ощутит, вернувшись назад после сорока лет отсутствия. Сможет ли она вынести это испытание? Она не знала. Она знала только одно: с тех пор, как услышала по телевидению о перевороте, который американская пресса называла чешской «бархатной революцией», ее больше ничто не волновало, кроме возвращения домой. Ее не трогало озлобление Кика в связи с ее твердой позицией по отношению к Дестине; ее даже не огорчило известие, что на уик-энд Кик ездил навещать Дестину на Малибу, или заносчивость и наглость Фионы, предложившей ей выкупить у них компанию!

Все это не имело никакого значения, она хотела только одного — снова обнять свою мать и уговорить ее поехать с ней в Америку, чтобы заботиться о ней до конца жизни. И если Петер и Кристина захотят приехать, это тоже будет замечательно. У нее нет никакого тайного умысла, говорила она себе. Она не пытается осложнить жизнь Наташе и Чарльзу, ничего подобного. Наконец-то она могла смотреть на все это с высоты.

Так вышло, что лишь после Нового года, в первых числах января, она смогла пересечь границу Чехословакии. На таможне над дверью иммиграционной службы висел портрет Вацлава Гавела, но в остальном, казалось, ничего не изменилось с того дня 1968 года, который она никогда не забудет, когда она под дождем ждала Наташу на австрийской границе. У таможенников по-прежнему были хмурые и подозрительные лица, и они демонстративно носили оружие. Луизу явно ждали, но один молоденький солдат с угреватым лицом открыл две сумки из ее багажа, вынимая и перетряхивая вещи, а затем даже не положил обратно красиво упакованные свертки.

По пути в Прагу длинный конвой русских армейских машин, двигавшийся с черепашьей скоростью, оттеснил ее автомобиль к обочине, и Луиза похолодела от страха. Больше тридцати минут они ждали, пока проедет конвой.

— Возвращаются домой в Литву или Азербайджан, спустя двадцать лет, — сказал ей шофер. — Небольшая часть из пяти советских дивизий, «охранявших» Чехословакию для собственного спокойствия, — добавил он язвительно.

Перевалив через пологие, заиндевевшие холмы, они увеличили скорость; когда они пересекали Богемское плато, она попыталась отыскать знакомые места, где бывала в детстве, где однажды видела, как собирают хмель для настоящего пльзенского пива, который варят в Пльзене; смотрела на замерзшие деревни, состоявшие из гранитных коттеджей и церкви, покрашенных краской пастельных тонов, пока, стряхнув дремоту, не обнаружила, что они спускаются с крутого холма в предместье Праги.

— Остановитесь, — сказала она, когда они очутились в центре города. Неяркие лучи солнца с трудом пробивались сквозь тучи; жители казались замерзшими, но улицы были забиты народом, и открытые кафе на мостовых переполнены. Ей захотелось немного посидеть в кафе, почувствовать себя частью толпы.

— Посидите со мной, — попросила она шофера. Он понял.

Ее глазам открывались удивительные картины. Среди суетливо спешивших куда-то однообразно одетых домохозяек и служащих в тяжелых пальто вдруг появились панки, юноша и девушка, с гребнями волос на макушке, кольцами в носу и ушах, одетые в тенниски, раскрашенные полосами национальных цветов — красного, белого, голубого — и обмотанные убогими шарфами. Прошла мимо группа кришнаитов, распевая песни и дрожа от холода в своих робах шафранового цвета, а за ними переваливался гусиной походкой человек в военном мундире с чучелом гуся, привязанным веревкой к спине.

Луиза посмотрела вопросительно на шофера, тогда как люди, сидевшие за столиками вокруг них, начали вставать и весело приветствовать ряженого.

— Он отнял у чешского народа двадцать один год, — пояснил шофер.

Луиза просидела в кафе, разглядывая прохожих, больше часа, а потом настало время переправляться через реку и идти домой.

Неужели их домик всегда был таким маленьким? Она ужасно волновалась и потому сначала даже вообразила, что ошиблась улицей. Пока она колебалась, стучать или не стучать в разбитую дверь с облупившейся почти всюду краской, та распахнулась сама от сильного порыва ветра. Она почувствовала знакомую смесь запахов — растворов для химической завивки и окраски волос и пищи, готовившейся на вертеле, и ее охватило чувство невыносимой горечи. Слезы потекли по лицу. Она вновь стала девочкой, молодой женой Милоша, которая покинула эту жалкую дыру, чтобы начать с ним новую жизнь в Америке.

Через несколько секунд по лестнице к ней слетела невозможно длинноногая девушка в микроскопической мини-юбочке, красивая, с высокими, экзотическими скулами, большими, орехового цвета глазами и рыжими волосами, струившимися по плечам. Она смеялась, и плакала, и кричала по-чешски:

— О, тетушка Людмила, тетя Луиза Тауэрс, это я, Кристина.

Именно в этот момент Луиза поняла, что у «Луизы Тауэрс Инкорпорейтед» все-таки будет новое «лицо».

— Прошу прощения, что опоздал, Чарльз.

Ян Фейнер опоздал на ленч всего на пять минут — теперь они регулярно встречались за ленчем каждые два месяца или около того в ресторане «Времена года», — но Чарльз знал, как Ян любил пунктуальность. Оставалось только пожелать, чтобы и другие люди относились к этому так же. Особенно Наташа, которая была не в состоянии прийти куда-либо вовремя. Ему показалось, что Фейнер выглядит ужасно.

— Проблемы? — сочувственно спросил Чарльз, не рассчитывая на откровенность. Они хорошо ладили между собой, но близкими друзьями не были и никогда ими не станут.

К его удивлению, Ян немедленно ответил:

— Да, но на сей раз не с АК-3. Мой брат — он неважно себя чувствует. Он слишком много работал и устал, но отказывается признать это. Итак, что будем есть?

Кухня ресторана «Времена года» считалась одной из лучших в стране, но, подобно другим крупным бизнесменам, обедавшим в зале, они заказали лишь одно легкое блюдо — жареную рыбу и «перье». За тридцать минут Чарльз дал Яну квалифицированный отчет о доходах и расходах компании, новых сметах, а также описал положение косметической индустрии в целом, на обоих рынках, «классном и массовом», как он выразился. В течение второго получаса их традиционной часовой встречи Ян обычно подбрасывал Чарльзу новые идеи и передавал то, что, по его мнению, Чарльзу следовало знать о позиции «Эвербах» в отношении косметического бизнеса в общем, и фирмы «Наташа» в частности.

Сегодня, однако, прежде чем Ян успел произнести хоть слово, Чарльз, отчаянно запинаясь, сказал:

— Ян, э-э, я подумал, что должен сказать вам… дети моей сестры, мои племянница и племянник, Кик и Фиона Тауэрс — вы знаете, они потеряли родителей в авиакатастрофе несколько лет назад… Правда, я не… С тех пор, как по семейным причинам я ушел из фирмы отца, я мало встречался с Киком, но ради своей сестры я всегда старался поддерживать отношения с племянницей…