К. замер на месте, глядя перед собой в пол. Он пока еще был свободен, он мог еще двинуться дальше и сквозь одну из трех маленьких темных деревянных дверей, которые были уже недалеко от него, выйти отсюда на волю. И это значило бы, что он просто не расслышал или что он хотя и расслышал, но не захотел обратить внимания. Но если он обернется, то тогда он уже задержан, потому что тогда он признается, что он все хорошо расслышал, что он действительно тот, кого окликнули, и что он готов подчиниться. Если бы священник крикнул во второй раз, К. точно бы ушел, но поскольку, пока К. ожидал, вокруг тоже было тихо, то он повернул немного голову, потому что хотел увидеть, что сейчас делает священник. Тот спокойно стоял на кафедре так же, как и раньше, но было ясно видно, что этот поворот головы К. он заметил. Если бы К. теперь не повернулся полностью, это было бы детской игрой в прятки. Он сделал это, и священник пригласил его подойти поближе, поманив пальцем. Поскольку теперь игра уже шла в открытую, К. побежал — он сделал это из любопытства, но также и для того, чтобы все быстрее закончилось, — длинными, летящими скачками он побежал к кафедре. У первого ряда скамеек К. остановился, но расстояние показалось священнику все еще слишком большим, он вытянул руку и опущенным круто вниз указательным пальцем указал на место прямо перед кафедрой. К. вновь подчинился; на этом месте ему уже приходилось далеко назад запрокидывать голову, чтобы увидеть священника.

— Ты Йозеф К., — сказал священник и поднял руку с барьера в каком-то неопределенном жесте.

— Да, — сказал К.; он думал о том, что раньше он всегда совершенно свободно называл свое имя, однако с некоторых пор оно стало для него обузой, а теперь вот его имя знают даже те люди, которых он впервые видит; как все-таки замечательно, когда ты сначала представляешься и только после этого становишься известен.

— Ты обвиняемый, — сказал священник, как-то по-особому понизив голос.

— Да, — сказал К., — меня об этом известили.

— Тогда ты тот, кого я ищу, — сказал священник. — Я тюремный капеллан.

— Ах, вот оно что, — сказал К.

— Я попросил вызвать тебя сюда, — сказал священник, — чтобы поговорить с тобой.

— Я этого не знал, — сказал К. — Я пришел сюда, чтобы показать собор одному итальянцу.

— Оставь суету, — сказал священник. — Что у тебя в руках? Это молитвенник?

— Нет, — ответил К. — Это альбом городских достопримечательностей.

— Освободи от него руки, — сказал священник.

К. так резко отшвырнул от себя альбом, что тот раскрылся в полете и потом заскользил, сминая страницы, по полу.

— Тебе известно, что твое дело складывается плохо? — спросил священник.

— Мне и самому так кажется, — сказал К. — Я старался, как только мог, но пока безуспешно. Правда, заявление у меня еще не готово.

— Как ты представляешь себе финал? — спросил священник.

— Раньше я думал, что все должно хорошо кончиться, — сказал К., — а теперь я иногда и сам в этом сомневаюсь. Я не знаю, как все закончится. А ты это знаешь?

— Нет, — сказал священник, — но я боюсь, что кончится это плохо. Тебя считают виновным. Твой процесс, возможно, даже не выйдет из нижних судебных инстанций. По крайней мере, на сегодняшний день твоя вина считается доказанной.

— Но я невиновен, — сказал К., — это ошибка. И как вообще один человек может быть виновен? А мы здесь все — люди, и все — как один.

— Это верно, — сказал священник, — но так обычно говорят виновные.

— Ты тоже предубежден против меня? — спросил К.

— У меня нет предубеждения против тебя, — сказал священник.

— Спасибо тебе, — сказал К., — но все остальные, кто участвует в процессе, предубеждены против меня. А они влияют и на тех, кто не участвует. И мое положение становится все тяжелее.

— Ты превратно толкуешь факты, — сказал священник, — приговор по делу возникает не вдруг, само производство по делу постепенно переходит в приговор.

— Вот, значит, как, — сказал К. и опустил голову.

— Что ты собираешься дальше предпринять по своему делу? — спросил священник.

— Я собираюсь еще искать помощи, — сказал К. и поднял голову, чтобы увидеть, как священник к этому отнесется. — Есть еще некоторые возможности, которые я пока не использовал.

— Слишком уж ты надеешься на чужую помощь, — неодобрительно сказал священник, — в особенности — на женскую. Разве ты не видишь, что это не настоящая помощь?

— В некоторых — и даже во многих случаях я бы с тобой согласился, — сказал К., — но не во всех. Женщины имеют большую власть. Если бы я смог нескольких женщин, которых я знаю, склонить к сотрудничеству со мной, это был бы прорыв. Особенно в этом суде, который почти целиком состоит из кобелей. Покажи этому следователю издалека какую-нибудь женщину, и он перескочит и через судейский стол, и через обвиняемого, лишь бы только успеть добежать вовремя.

Священник склонил голову к барьеру, казалось, что только теперь свод кафедры придавил его. Что же это за погода должна быть снаружи? Это был уже не просто хмурый день, это была глубокая ночь. Витражи высоких окон не могли бросить ни единого светлого блика на темные стены. И как раз в это время сторож начал гасить одну за другой свечи главного алтаря.

— Ты сердишься на меня? — спросил К. у священника. — Ты, может быть, и не знаешь, какому суду ты служишь.

Ответа не было.

— Я ведь это просто по своему опыту, — сказал К.

Наверху по-прежнему было тихо.

— Я не хотел тебя обидеть, — сказал К.

И тогда священник закричал на К. сверху:

— Ты что, на два шага вперед уже не видишь?

Это был крик гнева, но в то же время и такой, словно кричавший увидел, как падает человек, и, сам испугавшись, нерасчетливо, невольно закричал.

Оба долго молчали. Священник наверняка не мог отчетливо различить К. в царившей внизу темноте, в то же время К. ясно видел священника, освещенного маленькой лампой. Почему бы священнику не спуститься вниз? Ведь он не проповедь читает, а только сообщает К. сведения, которые, если отнестись к ним с полным вниманием, по всей вероятности, принесут К. больше вреда, чем пользы. Но в благих намерениях священника К. не сомневался, и, если бы тот спустился вниз, почему он не мог бы присоединиться к К.? В этом не было ничего невозможного. И почему К. не мог бы получить от него какой-то решающий совет, которому можно было бы последовать, который мог бы ему, например, указать даже не то, как воздействовать на процесс, а как вырваться из процесса, как обойти его, как вообще можно жить вне процесса? И в этом не было ничего невозможного, такая возможность должна была существовать. В последнее время К. не раз о ней думал. Но знал ли этот священник о такой возможности? рассказал бы он о ней, если его попросить? ведь он сам принадлежал к суду, ведь он, когда К. напал на этот суд, даже совершил насилие над своим мягким характером и наорал на К.

— Ты не хочешь спуститься? — спросил К. — Ведь никакой проповеди не будет. Спустись ко мне вниз.

— Теперь я уже могу спуститься, — сказал священник; возможно, он сожалел о том, что кричал, и, снимая лампу с крюка, сказал: — Мне нужно было сначала поговорить с тобой на расстоянии. А то я слишком легко поддаюсь влиянию и забываю о службе.

К. ждал его внизу у лестницы. Священник спускался и, еще находясь на одной из верхних ступенек, уже протягивал К. руку.

— Найдется у тебя немного времени для меня? — спросил К.

— Столько, сколько тебе нужно, — сказал священник и подал К. свою маленькую лампу, чтобы К. ее нес; некоторая торжественность его облика не исчезала даже вблизи.

— Ты очень любезен со мной, — сказал К.; они прогуливались в темном боковом приделе взад и вперед. — Ты исключение среди всех, принадлежащих к суду. Я тебе больше доверяю, чем любому из них, а я уже многих там знаю. С тобой я могу быть откровенным.

— Не заблуждайся, — сказал священник.

— В каком смысле я заблуждаюсь? — спросил К.