Миг поколебавшись, я тоже позволил себе криво и жалко улыбнуться. Страшно довольный результатами своей терапии Игорь глухо заорал «Ага!!!» (суровая комната старательно проглатывала звуки), захлопал в ладоши, подмигнул мне и, присев на краешек стола, закачал ногами в элегантных летних сандалиях:

— Вы чуете, Анатолий Витальевич, наш Альбертик-то, оказывается, не умер. Альбертик, расскажите нам, как это так случилось, что вы не умерли?..

«Альбертик» с готовностью опрокинул в себя вторую порцию запрещённого пойла — и принялся рассказывать. (По отточенности формулировок заметно было, кстати, что он повествует о своих приключениях далеко не впервой).

Передаю эту невероятную историю в общих чертах.

Оказывается, уже на другой день после душещипательной беседы с безымянным, но строгим работником «телефона доверия» безнадёжно больной ребёнок почувствовал себя намного лучше. Конечно, это могло быть простым самовнушением. Но к концу месяца результат был налицо — все функции его многострадального организма восстановились полностью!

Не в пример себе десятилетнему, Альберт разбирался теперь в своих детских болячках достаточно хорошо. Я же, да простит меня Гиппократ, вовсе не желал углубляться в эту мерзость — ни тогда, ни сейчас. Проще говоря, всю научно-теоретическую часть его рассказа я благополучно пропустил мимо ушей, стараясь не вникать в суть. Зато в интонации и манеру речи вслушивался как мог чутко, пытаясь распознать в них того отличника, того жалкого ботаника из телефонной трубки шестидесятипятилетней давности.

Невероятно, но мне это удавалось. С каждой секундой я всё больше, всё неотвратимее узнавал того, чей ненавистный детский голос был так похож — и не похож — на все другие детские голоса. Да, несомненно, случилось чудо. Это был он. Чёртов Альбертик. Его нестерпимое занудство, его тяжёлое дыхание между фразами, его поганая вундеркиндовская манера описывать себя как объект научного исследования, всё ж время от времени срываясь на детские слёзы:

— …Мы ведь верили в это, вы помните?.. Сейчас уже мало кто помнит… Но тогда… Тогда я задумался: да, Ленин умер, дедушка Ленин, даже он умер, но он не должен был умереть, это неправильно! И тут у меня в голове как будто что-то щелкнуло… я сам не знаю, как это получилось… я понял: дедушка Ленин не должен был умереть, тут какая-то накладка, какой-то сбой, но я его исправлю, я стану таким же, как дедушка Ленин, стану великим, но я не умру!.. И уже на следующий день… но я не знаю, как это получилось, правда, не знаю, я думал, вы нарочно это сделали, вы же профессиональный психолог…

Голая комната. Белые стены. Нервное мигание фиолетовой лампы. Яркое зелёное пятно марлевого костюма министра безопасности и вылинявшие синие полоски бессмертной тельняшки. Я всё ещё не верил до конца. То, что он рассказывал, было так невероятно, что меня даже почти не покоробил навешенный на меня вульгарный ярлычок «психолога» (вместо серьёзного и правильного «психотерапевт»). Но доказательство сидело прямо передо мной, живое и здоровое, и это не могло быть ни ошибкой, ни диким розыгрышем, потому что — я только сейчас это осознал — ни одна служба безопасности, пусть даже целиком укомплектованная жохами вроде Кострецкого, чисто технически не смогла бы в такой идеальной сохранности выудить из прошлого тот давний, абсолютно неважный для России (как казалось тогда) диалог — тщеславного юноши с умирающим ребёнком. А это странное существо по прозвищу Бессмертный Лидер только что воспроизвёло его почти дословно.

Похоже, наша милая беседа все эти годы сидела в его памяти так же крепко, как и в моей, смятенно подумал я. Впрочем, неудивительно. Ведь именно тогда его жизнь — как и моя — резко переменилась. Только моя была навеки погублена (чего я ещё не знал), а для Альбертика, оказывается, всё только начиналось.

Но продолжаю.

В те дни бедного мальчика совсем загоняли по кабинетам — изумлённые врачи попросту отказывались верить в подлинность его «анализов». Когда же сомнений оставаться больше не могло, они пришли к выводу, что, видимо, ошибались раньше — и все прежние болячки маленького Альберта носили сугубо психосоматический характер.

Родные и близкие Альбертика — люди хорошие, но, увы, далёкие от медицины, — с готовностью проглотили эту счастливую версию. За что их, пожалуй, не стоит винить. Равно как и за то, что впоследствии им ни разу даже в голову не пришло задуматься над тем занятным фактом, что маленький, а потом не такой уж и маленький Альбертик не болеет теперь уже вообще ничем.

Собственно, поначалу это не удивляло и самого Альбертика, вовсю наслаждавшегося заказанной ему прежде жизнью нормального здорового ребёнка. Свою уникальность он начал осознавать лишь где-то после четырнадцати — особенно остро после того трагического сентябрьского пикника в жиденьком Битцевском лесочке, когда половина его класса (включая Нелю Громову, девушку, к которой он был слегка неравнодушен), объевшись каких-то полусъедобных грибов, — которых и сам Альберт, обожавший вкусненько покушать, с удовольствием схрумкал полную сковородку, — всем скопом отправилась на тот свет. (Об этом случае даже писали в газетах). Нелю он оплакивал вполне искренне, хотя, надо сказать, уже тогда возможности собственного иммунитета занимали его куда сильнее. Однако целенаправленные опыты на себе он начал производить чуть позже — для этого понадобилась другая вечеринка, на сей раз с участием технического спирта «Роял», а затем и другая девушка, посредством двух-трёх хищных кусачих поцелуев благополучно заразившая СПИДом обоих его незадачливых соперников, но не его самого, зашедшего с ней гораздо дальше. До решающего выпуска телепередачи «Что, хиляк, сконил?!» оставалась почти четверть века — и масса возможностей для поцелуев с самыми разными людьми.

Кстати, о телепередаче. Розовенький, поплывший Альбертик доверчиво объяснил мне (под благодушное кивание Игоря), почему тянул аж до пятидесяти лет, прежде чем всерьёз начать завоёвывать электорат. Оказывается, он честно дожидался, пока умрёт его старенькая мама — женщина тончайшей душевной организации, которой, он уверен, было бы очень неприятно видеть своего «сынульку» в такой шокирующей, даже клоунской роли. Без сомнения, узнав о том, что её сын стал величайшим тираном во всей мировой истории, она расстроилась бы ещё больше. Без сомнения. И то — почему бы и не обождать немножечко тому, у кого в запасе целая вечность?..

Всё это выглядело довольно трогательно. Ещё трогательнее показались мне его уверения в том, как же он, чёрт возьми, рад меня видеть:

— Я-то думал, вы уже давно умерли, — простодушно признался он. — Это Игорь вас отыскал. Он все может.

Я невольно покосился на Кострецкого, — тот, давно забыв на столе недопитый бокал, с меланхоличной улыбкой прогуливался вокруг нас, как бы говоря: «Расслабляйтесь, я держу всё под контролем». На диво энергичная личность, не способная вынести и минуты неподвижности и бездействия.

Словно отвечая на мой невысказанный вопрос, он подошёл к чёрному несгораемому шкафу, легко открыл дверцы (здесь не запирались) — и достал оттуда что-то, поначалу показавшееся мне замшелой подшивкой какого-то старинного литературного журнала — вроде благобразных «Вопросов Искусства». Пока он шёл со своей добычей назад к столу, я, старый разомлевший дурак, не подозревал ничего недоброго. Но в следующий миг она с громким треском шмякнулась на металлическую поверхность, испустив облачко пыли, — и я с внезапным холодком в затылке понял, что это и есть журнал — только, увы, не литературный.

С нарастающей тошнотой, не желая верить, но поневоле веря своим глазам, я завороженно смотрел, как Игорь, почти улёгшись на стол, осторожно, наманикюренным окольцованным пальчиком листает ветхие страницы этого мерзкого раритета, этого пожелтевшего памятника старины, зловещего рассыпающегося тома, который я так часто видел в кошмарных снах, только там он был ещё новёхонький и яркость его синих невыцветших чернил вспарывала моё сознание острой болью, от которой я дико орал во сне, и бедная мама в соседней комнате по нескольку раз за ночь вскакивала, испуганная моими несвязными стонами.