И действительно, до конца своей жизни отец остался верен поэзии и не представлял своего существования вне идеалов.

Поскольку отец мой был военным, то семья наша то и дело кочевала. После японской войны отец остается служить на Дальнем Востоке, и мы переезжаем к нему. Мы едем в дальний путь. Мне семь лет, я все дни напролет стою у открытого окна и жадно вглядываюсь в окружающую природу. Именно с этих пор и через всю жизнь проходит моя страстная любовь к природе и странствиям. Тревожит, волнует и восхищает меня «мира восторг беспредельный». С этих пор начинает «географическою картой развертываться жизнь моя».

Так проходит мое отрочество.

Наконец, приехали к месту назначения: военное урочище Евгеньевка, в трех верстах от села Спасское (ныне город Спасск).

Осенью 1908 года отец отвез меня в Хабаровск, чтобы определить в приготовительный класс Хабаровского кадетского корпуса. Могучий Амур. За ним хребет Хикцыр, где мое воображение волновали кабаны и тигры. А по Амуру плыли китайские джонки с заплатанными грязными парусами.

Начались мои школьные годы. На каникулы поезд мчал меня через уссурийскую и приморскую тайгу, теперь уже мимо Евгеньевки во Владивосток, так как дивизия отца стояла теперь под Владивостоком, в бухте Улисс. В окнах переднего фасада нашего барака синела морская гладь бухты, а к заднему — вплотную подходила приморская тайга. Я уже обладал легким французским монтекристом и с волнением палил в шустрых беззаботных нырков, плавающих у берегов залива. Или бродил по окрестностям тайги с неизменным другом, сеттером Дего.

В 1912 году отец перевелся на юго-запад страны, в Винницу, а меня перебросили в Нижегородский кадетский корпус. Тут произошла моя встреча с Волгой! В особенности я полюбил ее Северный плес и на летние каникулы ездил к деду в Руссу на пароходе до Рыбинска, а оттуда по железной дороге через лесной и озерный Валдай. Позднее увидел Жигули и южные водные просторы могучей русской реки.

В 1913 году отец получил назначение в Офицерскую Артиллерийскую Школу в Царское Село. Приезжая на каникулы, я бродил по старинному парку Мраморного дворца, полного следов лицейского Пушкина:

Настало время, когда к прежним страстям прибавилась поэзия: Лермонтов, Пушкин, Тютчев, Блок и многие другие. Этим я обязан матери.

Она привила мне любовь к природе и к музыке, неплохо играя на пианино, аккомпанируя другу нашего дома талантливому виолончелисту. Она же пела мне русские и украинские народные песни, которые я полюбил на всю жизнь и даже пытался передать их моему сыну во Франции, в его раннем детстве — с ним мы с женой до его четырех лет принципиально говорили только по-русски.

Вскоре пришла война 1914 года. Л затем настало время «бурь гражданских и тревоги…»

Я пишу о некоторых моментах моего детства и отрочества, чтобы показать, что в тот роковой год, когда мы покидали Родину и когда перед нами встал горестный вопрос:

я уже видел почти всю Россию и, конечно, безмерно любил ее. Я знал две столицы, северные области, Волгу, Урал, Сибирь, Байкал, Дальний Восток, Украину, Дон, Кубань, Северный Кавказ, часть Кавказского Черноморского побережья, Крым. Но было у меня и большое белое пятно на карте моей Родины: Туркестанский край, огромный юго-восток нашей страны, населенный многими азиатскими народами. Там я никогда не был, но это не значит, что я ничего не знал об этом далеком крае. Один из моих дядей служил ветеринарным врачом в г. Верном. Когда он приезжал по своим делам в «Россию», неизменно навещал деда. Развесив уши, с разинутыми ртами, вне себя от волнения и восторга, слушали мы рассказы дяди. Он был радикальным русским интеллигентом и относился враждебно к монархическому строю и политике николаевского правительства к местному населению, как тогда говорили, к «туземцам». Он же относился к ним с уважением и симпатией. Рассказывал, что «киргизы» народ хороший, очень гостеприимный и приветливый, ведут кочевой образ жизни, кочуют со своими отарами овец, стадами верблюдов, косяками лошадей по степям и полупустыням. У них очень примитивный средневековый быт, живут в переносных юртах, зимой — в аулах, в полуземлянках, полудомах с саманными стенами и плоскими саманными же крышами. Народ совершенно лишен грамотности. Народ хороший, но совершенно дикий. Дядя, страстный охотник и рыболов, рассказывал о тиграх, кабанах, горных козлах и архарах, о красавцах фазанах, о каких-то бульдуруках, о дрофах и о вкусной рыбе с очень ядовитой икрой. «Вот приедешь ко мне погостить, побродим с тобой по камышам Балхаша, Или, Чу, постреляем, порыбачим, может быть, увидишь следы тигра». Я был в восторге! «Вот охотничье Эльдорадо!» — думалось мне. Дядя подарил мне книги Н.Н. Каразина об этом загадочном и желанном для меня крае. Но грянула война четырнадцатого года. Дядя ушел с полком на фронт и вдруг… «пал смертью храбрых», как писали в официальных извещениях, от случайного снаряда, залетевшего на его ветеринарный пункт.

Разрозненные страницы воспоминаний приходят ко мне из этих лет. Вот китайские железнодорожные жандармы, которые произвели на меня сильное впечатление. В длинных ватных халатах с изображением красного круглого солнца на груди, с длинной черной косой за плечами, в нее вплетена черная тесьма с кисточкой на конце, огромный широкий кривой меч у бедра. Это мы через Пограничное-Градеково въезжаем на территорию Дальнего Востока.

А вот мне восемь лет, и родители подарили мне английское маленькое скаковое седло. Отец стал учить меня верховой езде, гонял по манежу в солдатской смене. Мать отлично скакала амазонкой, и мы ездили на прогулки в тайгу верхом. Восьмилетним я проделал мой первый поход с батареей отца в лагеря на Бараневский полигон. При выступлении сгорал от счастья и гордости и ехал верхом перед батареей в строю конных разведчиков.

А во вторую половину дня скакал с квартирьерами к месту вечернего бивуака, чтобы заранее распределить в избах места для ночлега офицеров и солдат.

Вот я вижу Нижний Новгород. Наш корпус был расположен в Кремле. Под вечер я любил стоять у окна нашей музыкальной комнаты и смотреть на слияние Оки с Волгой, на Мининский сквер перед самыми нашими окнами, обрывавшийся к реке. Левый берег Волги был низменным и пустынным, во время половодья он покрывался водной гладью на тридцать верст в ширину, до едва заметного селения с белой колоколенкой церкви. Мой школьный друг, талантливый пианист, любил «Лунную сонату» Бетховена. Под его музыку я слушал призывные гудки пароходов, смотрел, как с севера в сумерках подходил к пристани «Самолет», шлепая лопастями колес, и вдруг весь вспыхивал ярким светом, и вокруг него дрожали огненные зигзаги на волжской волне. Меня тянуло в даль, в странствия. Одолевала знакомая, счастливая взволнованность.