Только писатель забыл о подвиде — правозащитник провинциальный. О тех кондовых правдоискателях, косноязычных мужчинах или громкоголосых женщинах. Они часто неприятны в общении, но уж если берутся кого-то защищать, то идут до конца. И ему нужен самый простой, самый рядовой правозащитник.

На одной либеральной тусовке он видел одного такого. Этот был настырный старичок из Курска, а, может, из Саратова, с оттопыренными карманами, из которых сыпались какие-то бумажки. Старик прорвался к нему, спешащему — а когда он не спешил? — прикрытому со всех сторон от нежелательных контактов, и стал многословно и горячо что-то рассказывать. А он, окружённый охраной, журналистами, камерами и микрофонами, не вслушиваясь, только кивал головой. Старика оттеснили, он ещё что-то кричал из-за спин, рядом кто-то даже покрутил пальцем у виска. И он тогда усмехнулся: что, мол, поделаешь, приходится и с такими людьми общаться. Было, было! А теперь самому приспичило, а идти некуда, только к таким людям. И хорошо бы, и Пустошин был в таком же в заношенном пиджаке, а под пиджачком была бы застиранная ковбойка, а под ней ещё и тельняшка…

Старушку он решил подождать на улице, и даже наметил план разговора, а то как бы не напугать пожилую даму. Но когда женщина вышла из библиотеки, кинулся к ней и без всякого плана стал молоть что-то путанное. И в сухом остатке получилось нечто жалостливое: вот, знаете ли, пострадал от произвола судебной машины, и теперь не знает, как восстановить справедливость, хотел бы обратиться к Пустошину. И можно ли?

Женщина ничему не удивилась, но была так словоохотлива, что пришлось выслушать длинную историю: и про обстоятельства ареста внука, безвинного мальчика, и про то, как его били в изоляторе, и били в присутствии назначенного адвоката, и как её жалобы только ухудшали положение внука… И он, слушая, кивал головой, поддакивал, выражал удивление и сочувствие, но его сочувствие было каким-то далеким и не вполне искренним. И дело не в очерствении, не только в очерствении, он в собственной беде, как в коконе, и потому не видит, не слышит, не понимает других. И, теряя терпение, боялся перебить и обидеть. Но вот старушка сама выдохлась и достала из сумки бутылочку с водой.

— Скажите, а Алексей Иванович принимает всё там же? — спросил он и выжидательно замолк.

— Ну да, ну да, семнадцатый дом, и подъезд крайний… Они раньше в центре сидели, а теперь далеко, остановка Индустриальная. Наверное, знаете, там ещё магазин такой большой.

— А офис на первом этаже?

— На первом, на первом, такая комнатка, рядом с подъездом дверочка такая. Вы садитесь сейчас на трамвай, первым номером и езжайте туда. Он с четырёх там бывает.

— А у Пустошина есть телефон, вы не могли бы продиктовать? — приготовился он запоминанию.

— Как же, как же, есть, записано где-то… Только я не помню! Да вы в библиотеке спросите, они знают.

«Нет, нет, хватит библиотеки, обойдётся».

— Извините, не сдаёте ли вы комнату… Хотя бы на сутки…

— Да что вы, что вы! У нас квартирка маленькая — полторы комнаты. Внук на кухне спит! Вы не обижайтесь, но пустить некуда. У нас ещё и мопед в прихожей стоит, не переступить. А что сделаешь? Некуда ставить… Я умру, Серёже квартирка достанется, одному-то жить будет хорошо. Ой, мы так с ним напереживались, так напереживались… Хорошо, разобрались, выпустили. А всё Алексей Иванович! Вы как у него будете, передавайте привет от мадам Руденко. Это он так меня называет! Вы извините, но в квартирке приткнуться негде, а тут ещё собаку подобрали. Я Серёже, внуку, говорю: ты ей хоть ноги помой, а то грязи тащит…

— Спасибо. Вы мне очень помогли, спасибо, — начал отступать он, самое время отправиться по указанному адресу. И, распрощавшись с доброй женщиной, понёсся к остановке, но там пришлось притормозить: синий трамвай только-только отъехал, придётся ждать следующего. И, застыв на краю остановки, он всё проворачивал мысли, и всё сомневался, сомневался… Скорее всего, этот неведомый Пустошин ничем помочь не сможет. Но ему только и нужно, что засвидетельствовать: он, беглый, собственными ногами пришёл в прокуратуру. Но захочет ли неведомый Пустошин стать таким свидетелем?

Одно дело — организовывать пикеты и совсем другое, когда беглый зэк встанет на пороге. В такой ситуации даже самый циничный и отвязный адвокат вот так, сходу, не возьмётся за его дело. Сколько их тогда, хороших и разных, отказались не только из-за бессмысленности защиты в таких условиях, но и убоясь угроз… Но он не собирается напрягать Пустошина, пусть только посоветует адвоката и журналиста, да-да, только это…

— Мужчина! Я к вам, к вам обращаюсь, — послышался близкий шепот. Он и не заметил, как рядом с ним встала женщина, она подошла так близко, что коснулась его голым налитым плечом. А он как онемел, не мог ни отойти, ни повернуть голову. И только искоса видел что-то большое и бело-розовое. И женщина, глядя в сторону, объяснила просто:

— Я денежку хочу попросить. Врать не буду, прошу не на булочку с кунжутом. На вино прошу!

Похвальная откровенность, усмехнулся он и вытащил деньги. Пусть только отойдёт! Но женщина, рассмотрев, сколько, не спеша сунула купюру в широкий карман и не отходила. Чем он привлёк к себе эту Брунгильду? Но не бегать же от неё вдоль рельсов?

Незнакомка, прикрытая тёмными очками, была трезвой, ухоженной, и потому просьба выглядела более чем экстравагантной. Кто она? Перетянутые бретельками сарафана белые плечи, присыпанные, как жёлтой пыльцой, веснушками, курносый нос и грива белокурых волос…

— А ты хороший мужик, — не поворачивая головы, вынесла женщина определение.

— Чем же я так хорош? — с трудом выговорил он, стараясь смотреть прямо перед собой.

— А то не знаешь? — шуршала она чем-то в своих карманах. — Другой бы десятку сунул — и всё. Так, может, прямо сейчас вместе и прокутим?

— К сожалению, — сглотнув комок в горле, только и смог выговорить щедрый товарищ. Где же этот чёртов трамвай? Трамвая не было, а женщина была так близко, от неё несло таким лёгким и сладким запахом пота… или это такие духи? И он не выдержал:

— А в гости к тебе можно?

— Почему нет? Я вон в том доме живу, — показала незнакомка на ближнюю девятиэтажку. — Второй подъезд, третий этаж, сразу от лестницы — направо. Живу одна! Ты только вина принеси, а то я водку не пью. Ну, заходи! — улыбнулась незнакомка и пошла по дорожке к красным домам. И, обернувшись так, что взметнулась пестрая юбка, напоследок крикнула: «Маргарита я! Ритааа!»

И тут подошёл трамвай, и пришлось зачем-то втискиваться в переполненный вагон, а там толкали, наступали на ноги, и он готов был выйти на первой же остановке и искать Риту-Маргариту… Такого с ним никогда не было! Нет, нет, было всё, но вот, чтобы так, ни с того, ни с сего воспылать прямо на трамвайной остановке. Оказывается, это только в камере он готов был поверить в самоотречение как эстетический идеал и следовать ему до конца оставшихся дней, и всё казалось таким простым и ясным, и совсем не трудным. Аскеза, ей-богу, совсем не тяготила. Ну-ну, рассказывай, рассказывай! Нет, в самом деле, было даже как-то возвышенно: мозги ясные, и мысли в облаках и высоких широтах…

Но вот здесь, на вольном просторе, под солнцем и ветром, плоть диктует своё и совершенно не хочет подчиняться мозгам. Нет, это ни в какие ворота! Он что, готов бежать за первой же юбкой, и за кем? За женщиной, что просит деньги на выпивку! Дожил! Стыдить он себя стыдил, но всё повторял и повторял про себя: второй подъезд, третий этаж… А номер дома?

Очнулся он, когда в вагоне вспыхнула какая-то перепалка. Чёрт! С этими эротическими переживаниями он пропустит остановку! Не пропустил! Кондукторша громко выкрикнула: «Кто тут спрашивал про Индустриальный?» Он выбрался наружу и перевел дух: надо взять себя в руки и вспомнить, зачем приехал на эту остановку. Вспомнил? Вот и хорошо! Первая примета адреса — торговый комплекс — была на виду и, миновав её, он быстро нашёл нужный дом: цифра семнадцать была ярко выведена на сером торце. И дверца нашлась без расспросов, только была она заперта. Он почему-то не ожидал такого поворота и постучал по железной обшивке и прислушался: изнутри никто не отозвался. Пришлось постучать ещё раз, сильнее.