Колин знал, что давно должен был ей позвонить, и через несколько минут, услышав на автоответчике голос матери, которая напоминала, что завтра у Мармы день рождения, девяностый по счету, почувствовал себя еще более виноватым. В последнее время он был так поглощен своими мыслями, что совершенно об этом забыл. Он сразу же перезвонил матери.

— Я хотела бы, чтобы ты был с нами, — сказала она, когда после стандартных любезностей зашел разговор о дне рождения бабушки. — Для Мармы это значит очень много. Мы устраиваем небольшую вечеринку. Я приготовлю ее любимые блюда.

— Я тоже хотел бы быть с вами, — солгал Колин.

На другом конце послышался вздох:

— Кто знает, сколько дней рождения у нее еще будет?

Колин засмеялся.

— Ты начинаешь говорить, как Марма.

Мать откликнулась:

— Правда? О господи! Должно быть, я переняла это от нее.

— Не переживай насчет Мармы. Она крепкий орешек.

— Не стану спорить. — Она усмехнулась. — На самом деле, Колин, ничего с тобой не случится, если ты приедешь. Дело не только в Марме. Мы все скучаем по тебе.

— Я знаю, мама, — вздохнув, сказал он.

Он тоже по-своему скучал по ним. И в то же время одна только мысль о доме его детства в Квинсе — с небольшим куском газона, который только льстивый риэлтор мог назвать двором, со стенами, пропитанными запахом каждого блюда, которое готовилось в нем за последние три десятилетия, — навевала на него глубочайшую тоску.

Они еще немного поболтали. Мать сообщила последние новости об ишиасе отца и рассказала о доме, который его брат и невестка купили в Поконосе. Он ни словом не упомянул об Эллис. Его мать жила в вечной надежде, что однажды Колин женится снова, и он не хотел расстраивать ее новостями о том, что никаких свадебных маршей из их с Эллис дружбы не выйдет.

Повесив трубку, он позвонил бабушке. Несмотря ни на что, он любил старушку. Вечная блондинка, всегда одетая по высшему разряду, при полном макияже, она была звездой в доме престарелых, где у нее, по ее же словам, была масса поклонников. На прошлый день рождения Колин подарил ей подписку на журнал «Гламур», и когда она сказала, что это лучший подарок из всех, он был уверен, что она действительно так считает.

— Я тебя разбудил? — спросил он, когда она слабым голосом ответила на звонок.

— Среди дня? — Она хмыкнула от абсурдности такой мысли. — Не глупи. Я просто прикрыла глаза.

— В дневном сне нет ничего плохого, — сказал он.

— Конечно, если ты старушка. Но я не старая, мне просто прибавляется лет. А это большая разница.

— Ты никогда не будешь старой, Марма, — согласился он. — Тебе же нужно поддерживать всех нас.

Она от души рассмеялась. Колин был единственным человеком в семье, который мог заставить ее вот так смеяться. Они не всегда ладили, но связь между ними была крепкой.

— Я уже сто лет тебя не слышала, — проворчала она. — Неужели у тебя так много важных дел, что даже нет возможности время от времени позвонить бабушке?

— Не очень, — признался он. — Но не в этом дело.

— Как твой бизнес с устрицами?

— Я сообщу тебе сразу же, как только будет чем похвастаться, — сказал он. — Пока что там особо нечего смотреть.

— Да ладно. Мистер Дитс гордился бы тобой. Он был старым болваном, но знал свое дело. У него было так много устриц, что они лезли у нас из ушей. Каждую субботу я готовила тушеных устриц, а то, что оставалось, скармливала собакам. Представь! Как там наш старый дом?

— Мне пришлось кое-что подремонтировать, но в целом он на удивление хорошо сохранился.

— Тебе там не одиноко?

— Временами. Но мне это даже нравится. Стыдно, правда, что я один наслаждаюсь всем этим. Здесь очень красиво, особенно в ясные дни.

— Я это хорошо помню. — В голосе ее послышалась тоска.

Повинуясь секундному порыву, он сказал:

— Ты должна приехать ко мне. Я серьезно, Марма. Я вышлю тебе билет.

У него еще оставались кое-какие деньги от продажи антиквариата — пары ламп Тиффани и серванта из зала с маркой Стикли, — которые он пустил на финансирование устричной фермы и на бытовые нужды.

Последовала долгая пауза, во время которой он слышал ее дыхание — звук, который напомнил ему шелест пожелтевших страниц старой книги. Потом она с сожалением ответила:

— Спасибо, дорогой. Это очень мило с твоей стороны, но не думаю, что я смогу на это согласиться.

— Снова артрит?

— Нет! И можешь перестать притворяться, что не знаешь, в чем на самом деле причина, — резко сказала она.

— Собственно говоря, я не знаю. Мы никогда всерьез об этом не говорили. — Раньше он просто перевел бы разговор на другое, но в этот раз не стал отступать. Пребывание в старом доме все чаще заставляло его думать об обстоятельствах развода бабушки и дедушки. И сейчас он чувствовал, что дух деда как никогда возмущен замалчиваемой правдой и затаенной обидой, которые разрушили их семью.

— Не вижу, что тебя может в этом заинтересовать. Это давняя история, — сказала бабушка. — И вообще… Если ты хотел об этом узнать, то надо было спросить деда, пока он был жив.

— С ним мы тоже никогда об этом не говорили.

— Мне сложно в это поверить. — Она говорила с горечью, которая не исчезла с годами. — Я удивлена, что он не забросал тебя историями о том, какой паршивой женой я была.

Колин был удивлен тем, что бабушка могла такое подумать. Она действительно плохо знала Уильяма.

— Он никогда не сказал плохого слова ни о тебе, ни о ком-то другом. Единственное, что я от него услышал, — это то, что вы не смогли прийти к единому мнению по поводу воспитания моего отца.

Марма презрительно фыркнула.

— Он был расстроен тем, что я забрала Дэниела к своим родителям. Но что мне еще оставалось делать?

— Ты могла остаться на острове.

— Что? Чтобы меня все жалели? Бедная миссис МакГинти, ее муж сделал из нее дуру!

— Значит, здесь была замешана другая женщина, — догадался Колин.

Марма помедлила с ответом, словно понимая, что уже и так сказала слишком много. В конце концов она тяжело вздохнула.

— Да. Ее звали Элеанор.

— Женщина на портрете.

Последовала еще одна долгая пауза, и на какой-то момент Колину показалось, что Марма больше ничего ему не расскажет. Но, может, из-за того, что близился очередной день рождения, напоминавший о том, что ей не так много осталось, а может, просто бабушка решила, что срок давности для дедовых прегрешений истек, но она продолжила:

— Это была не просто случайная связь. Такое я смогла бы ему простить. Но он действительно любил ее.

— Это он тебе сказал?

— Ему не нужно было это делать. Это сказал портрет.

— Мне всегда было интересно, почему он так его и не продал. — Пользуясь неожиданной покладистостью бабушки, Колин спросил: — Почему ты оставила деда? Потому что он отказался бросить ее?

— Отчасти да. Хотя я, наверно, могла бы его уговорить — ради Дэнни, если не ради себя. Но я была слишком гордой. И слишком сильно его любила, чтобы остаться, зная все, — странным, пустым голосом сказала она. — Конечно, я никогда не говорила ему об этом. Он бы все равно не поверил. Наша жизнь стала… — Она почти шептала. — Спустя какое-то время семейная жизнь превращается в рутину, ты погрязаешь в быту… Началась война. Думаю, я уделяла мужу меньше внимания, чем должна была. А твой дед… Он сделал то, что делают все мужчины. Он стал искать внимания на стороне.

Колин поймал себя на том, что рассматривает портрет, который стал центром семейной трагедии. И в котором даже сейчас заключалась какая-то тайна.

— Так почему же он не женился на Элеанор?

— Ну, с одной стороны, потому, что она была замужем. Ее муж был на войне, когда они с твоим дедом познакомились. Какое-то время все считали его мертвым, но потом оказалось, что он только пропал без вести. — Колин слушал сосредоточенно, потому что история становилась все более странной. — Его тяжело ранили, я слышала, и, думаю, она просто не смогла его бросить.