В избах зажглись огни, там шли обычные вечерние хлопоты. Еще носили воду с озера, порой скрипели ворота, мычала корова, проезжали иногда чьи-нибудь сани, люди торопливо пробегали по дворам, потому что мороз жег лицо, как раскаленным железом, и дух захватывал.

Но скоро деревня затихла.

Только в корчме все громче звучала музыка. Почти из каждой хаты кто-нибудь отправлялся туда на разведки. Те, кого не интересовал ни сговор Малгоськи, ни вырубка леса, шли сюда потому, что их манила водка. А так как бабам скучно было оставаться одним дома, а у девушек от звуков музыки ноги не стояли на месте, то они еще засветло потихоньку бежали в корчму — будто бы для того, чтобы увести домой мужчин — и оставались там. Ну, а за родителями, конечно, увязались и дети постарше, особенно мальчишки, — они свистом вызывали друг друга из домов, шли гурьбой и набивались в сени корчмы, стояли даже под окнами на завалинках, несмотря на то, что мороз жег, как огонь.

В корчме была уже изрядная толчея.

В печи шумел яркий огонь, заливая пол-избы кровавым светом, — пылали лучины, которые по приказу Янкеля служанка все время подбрасывала в печь. Все входившие сбивали снег с сапог, грели окоченевшие руки и затем начинали искать в толпе своих — висячая лампа над стойкой освещала только середину комнаты, а в углах царила темнота и трудно было сразу найти кого-нибудь. В одном углу на бочонках из-под капусты сидели музыканты и наигрывали только время от времени, словно нехотя, так как танцы по-настоящему еще не начались: лишь покружится какая-нибудь нетерпеливая пара раз-другой — и все.

За столами у стен сидели люди компаниями, пили мало, пока только толковали между собой, осматривались, примечали, кто входил. У стойки было шумнее, тут стояли группой гости Клемба и родственники Сохи, но и они пока только изредка выпивали по рюмке, чокаясь друг с другом, а больше беседовали, говорили друг другу любезности, как принято на сговоре.

Все собравшиеся в корчме часто украдкой поглядывали в сторону окна, где за столом сидели несколько репецких шляхтичей, — они пришли сюда еще засветло и все сидели. Никто их не задевал, но и подсаживаться к ним никто не спешил, только Амброжий сразу с ними побратался, усердно пил и врал вовсю. А рядом стоял Бартек, рабочий с лесопилки, со своей компанией, громко рассказывал, что им говорил ксендз, и азартно ругал помещика. Ему громче всех вторил Войтек Кобусь, сухонький, маленький и горячий; он то и дело выскакивал вперед, стучал кулаком о стол и метался, как та птица, название которой он носил.[16] Он это делал с умыслом: все догадывались, что репецкие завтра пойдут лес рубить. А они, словно ничего не слыша, сидели спокойно, занятые разговором.

Из зажиточных липецких хозяев тоже никто не слушал этой ругани и не очень-то близко принимал к сердцу то, что ксендз не захотел хлопотать за бедняков перед помещиком. Хозяева, напротив, отворачивались от Бартека и его компании тем решительнее, чем громче те кричали. В толпе, наполнявшей корчму, каждый выбирал себе собеседников по вкусу, и люди кучками стояли и сидели, где им было удобнее, не обращая внимания на соседей. Одна только Ягустинка переходила от одной компании к другой, подзуживала, сыпала шуточками, разносила новости, зорко примечая, где уже звенят бутылки и рюмка ходит вкруговую.

Понемногу, незаметно люди втягивались в общее веселье, шум в комнате рос, и все чаще позвякивали рюмки, и все теснее становилось, так что даже и дверь уже не закрывалась, а народ все подходил и подходил. И вот, наконец, музыканты, которых угостил Клемб, грянули задорную мазурку, и в первой паре поплыли Соха с Малгосей, а за ними уже все, кому хотелось.

Однако танцевало все-таки еще немного пар. Остальные, как бы ожидая сигнала, поглядывали на первых липецких кавалеров: Стаха Плошку, Вахника, брата войта и других, а те по углам шушукались с девушками, весело болтали и вполголоса острили насчет репецкой шляхты, с которой все еще выпивал Амброжий.

Появился Матеуш. Он только что встал после болезни и ходил еще с трудом, опираясь на палку, но пришел, потому что стосковался по людям. Он сел у печки, сразу же велел себе подать горилки с медом и, попивая ее, весело переговаривался со знакомыми. Но вдруг он замолчал: в дверях появился Антек, и увидев его, вызывающе поднял голову, сверкнул глазами и прошел мимо, словно не замечая Матеуша.

Матеуш приподнялся и позвал:

— Борына, иди-ка сюда!

— Если я тебе нужен, так подойди ты ко мне, — резко отозвался Антек, думая, что Матеуш его "задирает".

— Подошел бы, да я еще без палки не могу, — ответил Матеуш спокойно и дружелюбно.

Антек, все еще недоверчиво, подошел, грозно хмуря брови. Матеуш схватил его за руку и насильно усадил подле себя на лавку.

— Садись рядом. Осрамил ты меня перед всеми, отделал так, чертов сын, что уже ксендза ко мне звали, но я на тебя не гневаюсь и первый готов мириться. Выпьем! До тебя меня никто не мог одолеть. Я думал, что нет такого человека на свете. И силач же ты! Такого мужика, как я, швырнуть, как сноп! Ну, ну!

— Не надо было на работе постоянно меня допекать да потом еще гадости всякие брехать! Меня так взорвало, что я себя не помнил!

— Правда, правда, я сам это говорю — и не со страха, а по совести. И хоть ты так меня искалечил, что я кровью харкал и ребра у меня переломаны… ну, да чего там… за здоровье, Антек! Перестань и ты злиться, — ведь я уже все забыл, хотя еще до сих пор спина болит… А ты, пожалуй, посильнее будешь, чем Вавжек из Воли?

— Не знаешь разве, как я его отделал осенью на гулянье у костела? Он, говорят, еще до сих пор лечится.

— Вавжона! Мне говорили, да я не верил… Эй, Янкель, подай рисовой с настойкой, да мигом, не то все переколочу!

— А то, чем ты перед мужиками похвалялся, — неправда ведь? — спросил Антек тихо.

— Неправда. Это я так сказал, со зла… Нет, нет, где там! — уверял Матеуш, рассматривая на свет бутылку, чтобы Антек не прочел правды в его глазах.

Они выпили по одной, по второй, потом угощал Антек — распили и эту бутылку и продолжали сидеть рядком, окончательно помирившись, в такой дружеской беседе, что все в корчме удивлялись. Порядком захмелевший Матеуш покрикивал на музыкантов, чтобы веселее играли, притопывал, громко хохотал, переговариваясь с парнями, потом вдруг притих и начал шептать Антеку на ухо:

— Скажу тебе правду: я ее хотел силой взять, а она так меня когтями отделала, точно меня кто мордой по колючкам протащил. Ты ей был милее, это я хорошо знаю, не отпирайся! Да, ты — оттого она на меня и глядеть не хотела! Знаешь поговорку: трудно вола водить, когда он не хочет сам ходить! Насильно мил не будешь. А меня зависть грызла так, что и сказать тебе не могу! Эх! Девка — чудо, краше ее на свете нет. А тебя обидела — пошла за старика. Вот этого-то я уж никак понять не могу!

— Обидела она меня — и погубила! — тихо проговорил Антек.

Воспоминание это так обожгло его, что он даже громко выругался и долго еще потом что-то бормотал себе под нос.

— Тише ты, люди услышат и начнут языки чесать.

— А разве я что сказал?

— Ну да. Я-то не расслышал, но могли расслышать другие.

— Мне уж терпеть больше невмоготу — рвется само из груди…

— А я тебе говорю — не поддавайся, пока еще не поздно! — увещевал его хитрый Матеуш, осторожно стараясь вызвать Антека на откровенность.

— Как я могу, когда любовь хуже болезни… огневицей по костям ходит, кипятком кипит в сердце, и такая тоска одолевает, что ни есть, ни спать, ничего делать не могу — хоть бейся головой о стену или руки на себя наложи.

— Не знаю я, что ли? Как будто я сам по Ягне не вздыхал! От любви одно есть лекарство: жениться — и все как рукой снимет. А еще есть другое: если жениться нельзя, — взять женщину эту, и сразу пройдет любовь. Верно тебе говорю, я ведь в этих делах собаку съел! — добавил он хвастливо.

— А если и тогда не пройдет? — спросил Антек печально.