Да как же! Он ждал, высматривал помещика, как дурак, а они без него совещались! Не простит он им этого, попомнят они Борыну! Так они его ни во что не ставят? Хорошо же, он им покажет, какое место он занимает в деревне.

"Это мельник устроил, не кто иной, как он. Грубиян этакий, бродяга, нажился на чужих горбах, а теперь нос дерет! За этим мошенником такие делишки водятся, что можно его в острог засадить! А войт! Ему бы скотину пасти, а не начальствовать над стариками, пьянице этакому! Сделали его войтом, а завтра могут прогнать и выбрать хотя бы Амброжия, один от них толк!

Хорош и кузнец, зятек окаянный! Пусть только появится у меня в доме! А пан — как волк, бродит вокруг крестьян, вынюхивает, где бы что урвать! Помещик, стерва, на крестьянской земле сидит, крестьянский лес продает да еще нас задевает. Забыл, чертов сын, что и по панской шкуре цеп так же может гулять, как и по всякой другой!"

Однако все эти размышления он оставил про себя, — ведь не баба он, чтобы жаловаться другим да сочувствия искать! Его жестоко мучила обида, но кому какое дело до этого! Он скоро спохватился, что неприлично при постороннем человеке сидеть молча, словно язык проглотил, и, вставая с лавки, сказал:

— Вот вы какие новости рассказываете! Что же, если помещик заартачится и не позовет липецких, — никто его заставить не может.

— Это верно, но если бы какой-нибудь почтенный человек ему растолковал, сколько народу из-за этого страдает, — может быть, он и уступил бы.

— Не пойду я его просить! — крикнул Борына резко.

— А в деревне человек двадцать коморников сидят и ждут работы, как спасения! Вы сами это знаете. Зима тяжелая, снег, морозы, у многих уже картошка померзла, а заработка никакого. Весна еще далеко, и до нового урожая такой голод начнется, что подумать страшно! Да и теперь уже-многие только раз в день горячее едят и голодными спать ложатся. Люди надеялись, что помещик скоро начнет порубку у Волчьего Дола и для всех работа будет. А тут слух пошел, будто он поклялся ни одного липецкого на работу не брать, оттого что жалобу на него как будто писали комиссару.

— Да, я сам эту жалобу подписал и твердо буду за то стоять, чтобы не дать ему тронуть ни единой сосенки, пока он с нами не договорится и наше не отдаст.

— Так, может, он и совсем рубить не станет?

— Нашего леса не станет!

— А что же делать беднякам, что же с ними будет! — простонал Рох.

— Ничем я им помочь не могу. Для того, чтобы у них была работа, я своего ведь не отдам! Очень мне нужно за других вступаться и о ком-то хлопотать! Когда меня обидят, так ни одна собака мне не поможет.

— Ведь вы не за помещика?..

— Я — за себя и за справедливость, так и запомните! У меня свои заботы, и не стану я плакать из-за того, что какому-нибудь Войтеку или Бартеку есть нечего. Это — ксендза дело, не мое! Один человек, хотя бы и хотел, всем помочь не может.

— Но много может помочь, много! — возразил Рох с грустью.

— Попробуйте воду носить решетом — много наносите? Так и с нуждой! Уж так оно Богом заведено, и, думается мне, так всегда будет, что у одного всего вдоволь, а другой ветра в поле ищет.

Рох только головой покачал и ушел расстроенный — он не ожидал от Борыны такого бессердечия. Старик проводил его до ворот и, как всегда, пошел во двор — взглянуть на коров и лошадей.

Ягна стлала постели. Она как раз взбивала перину, вполголоса твердя молитву перед сном, когда вошел Мацей и швырнул ей под ноги какую-то тряпку, покрытую снегом.

— Платки теряешь! Я нашел его у перелаза! — сказал он спокойно, но сурово и посмотрел на нее так пристально, что Ягна помертвела от страха и только через минуту начала бессвязно оправдываться:

— Это… все Лапа этот!.. Таскает из хаты, что попадется… вчера башмаки мои утащил к себе в конуру!..

— Лапа? Так, так, — пробурчал Борына иронически. Он нисколько ей не поверил.

VII

Наступило Крещенье, которое в этом году пришлось на понедельник. Еще в костеле не отошла вечерня, и оттуда слышны были пение и звуки органа, а уже в корчме стал собираться народ: сегодня здесь в первый раз после поста и святок предстояли танцы и, кроме того, праздновался сговор дочери Клемба, Малгоси, с Вицеком Сохой. Этот Вицек Соха, хотя у него была та же фамилия, что у покойного Кубы, отрекался от родства с ним, — парень был нехороший и очень уж кичился своим богатством.

Поговаривали также, что и Стах Плошка, который уже с самой осени ухаживал за Улисей, дочерью солтыса, наверное сегодня уладит дело со стариком и будут запивать сговор. До сих пор старый Шимон косился на Стаха, не хотел отдавать за него дочку, так как Стах был порядочный шалопай, неукротимый забияка, постоянно ссорился с родителями, а в приданое за Улисей требовал целых четыре морга или триста рублей на руки и две коровы впридачу.

Сегодня еще и войт справлял крестины, но не в корчме, а у себя в избе. Впрочем, знавшие его рассчитывали, что он, когда разойдется, не усидит дома и со своей компанией ввалится в корчму и будет угощать всех.

А помимо этих соблазнов, были еще дела поважнее, серьезные дела, одинаково волновавшие всех.

Во время службы в костеле липецкие узнали от крестьян из других деревень, что помещик уже подрядил столько людей, сколько ему нужно для рубки леса и задаток всем дал. На работу должно было выйти десять человек из Рудки, пятнадцать из Модлицы, человек восемь из Дембицы, а репецкой шляхты без малого двадцать человек — и только из Липец ни одного! Это был уже не слух, а самая настоящая правда, лесник нынче в костеле это подтвердил. И бедняков липецких такая весть немало огорчила.

Были в Липцах богачи, у которых дом — полная чаша, были зажиточные люди, которые тоже за заработком не гонялись, были и такие, которых нужда крепко донимала, но они в этом не признавались, чтобы можно было водить дружбу с богачами и быть с ними на равной ноге. Немало было безземельных, у которых нет ничего, кроме хаты: одни зарабатывали себе кусок хлеба молотьбой у хозяев, другие — топором на лесопилке или всякой работой, какая случится, и кое-как перебивались. Но оставалось еще семей пять-шесть, для которых в зимние месяцы совсем уж не хватало в деревне работы — и они-то, как спасения, ждали этой рубки леса у помещика.

А теперь что им было делать?

Зима была суровая, а кое-какие гроши про-запас мало у кого были отложены, у многих уже и картошка кончилась, в доме поселилась нужда, голод скалил зубы из-за угла. До весны было далеко, а помощи ниоткуда, — так что ж удивительного, что тяжкая тревога закралась в души. Люди собирались в избах, судили да рядили и, наконец, всей гурьбой отправились к Клембу просить, чтобы он пошел с ними к ксендзу за советом. Но Клемб отговорился тем, что сегодня сговор дочки, а другие хозяева тоже отвертелись, потому что они заботились только о себе и у них были свои расчеты.

Это сильно возмутило Бартека, того самого, который вместе с Антеком работал на лесопильне. У Бартека была работа, но он всегда отстаивал интересы бедняков.

Бартек подобрал себе компанию — Филиппа из-за речки, Стаха, зятя Былицы, Бартека Козла, Валентия Криворотого, и они впятером отправились к ксендзу просить, чтобы он замолвил за мужиков словечко перед помещиком.

Долго они не возвращались, и только после вечерни к Кобусам прибежал Амброжий и рассказал, что они совещаются с ксендзом и придут уже прямо в корчму.

Между тем наступил вечер. Догорели последние отблески заката, и только кое-где они еще мерцали, как тлеющие в сером пепле уголья, а ночь уже медленно кутала землю в холодное голубое покрывало. Месяц еще не взошел, и только сухой мерзлый снег искрился ледяным блеском, в котором все предметы принимали какой-то мертвенный вид, казались одетыми в саван. Но вот на темное небо высыпали звезды, они словно росли на глазах, дрожали в вышине и горели так ярко, что зажигали искры в снегу. А мороз все крепчал, от стужи даже в ушах звенело, и самый тихий звук разносился далеко кругом.