— Что же мне сказать тебе, что? — прошептала она жалобно.
Оба замолчали — волнение лишило их голоса. Эта близость, эта давно желанная встреча наедине, эта темнота свалились на них обессиливающей блаженной тяжестью, но и непонятным страхом. Они так стремились друг к другу, — а вот сейчас и слово вымолвить было им трудно. Они жаждали друг друга, а ни один не решался руку протянуть. И оба молчали.
Корова шумно глотала пойло и так хлестала себя хвостом по бокам, что несколько раз задела Антека. Он, наконец, сильной рукой придержал хвост, нагнулся через корову еще ближе к Ягне и прошептал:
— Не сплю, не ем, работа из рук валится — все из-за тебя, Ягусь, из-за тебя…
— Мне тоже нелегко…
— Думала ты иногда обо мне, Ягусь? Думала, да?
— Как же нет, когда ты постоянно у меня в мыслях, день и ночь, и уж не знаю, как с собой и сладить! Правда, что это за меня ты побил Матеуша?
— Правда. Он врал про тебя, так я ему глотку заткнул. И с каждым то же самое сделаю.
Хлопнула дверь в доме, и кто-то быстро побежал через двор прямо к хлеву. Антек едва успел отскочить к яслям и притаился за ними.
— Юзя велела ушаты принести, надо и свиньям пойло готовить.
— Возьми, возьми оба! — с трудом выговорила Ягна.
— Да Лысуля еще не выпила, я после прибегу.
Витек убежал, и слышно было, как опять стукнула дверь. Тогда только Антек вышел из своего укрытия.
— Вернется, стервец! Пойду под сеновал, подожду тебя. Выйдешь, Ягусь?
— Боюсь.
— Приходи! Я хоть час, хоть два прожду, только приходи! — умолял Антек.
Он подошел к ней сзади, — она все еще сидела на скамейке около коровы, — обнял крепко, запрокинул ей голову и жадно впился губами в ее губы. Она задохнулась, руки ее бессильно упали, подойник полетел на землю. Не помня себя, она вся тянулась к нему, не могла оторвать губ. Они обнялись так крепко, словно слились друг с другом, и на долгую минуту замерли в этом безумном, диком поцелуе, лишающем сознания и сил.
Наконец, Антек оторвался от нее и крадучись выбежал из хлева.
Ягна вскочила, хотела кинуться к нему, но он тенью мелькнул на пороге и пропал в темноте. Его уже не было, но его тихий страстный шепот звучал так явственно и так властно, что она с недоумением озиралась вокруг.
Никого! Коровы жуют, машут хвостами… Она вышла во двор. Ночь стояла за порогом непроглядной тьмой, тишина окутала мир, только удары молотов звучали вдалеке. А ведь был он здесь, был… стоял около нее, обнимал, целовал… еще горят губы, еще пробегает по телу огонь, а сердце заливает такая радость, что и сказать нельзя! Господи Иисусе! Что-то подхватило ее и несло — в этот миг она пошла бы за Антеком хоть на край света. "Антось!" — крикнула она невольно, и только звук собственного голоса несколько отрезвил ее.
Она изо всех сил спешила подоить коров, но была так рассеянна, что часто искала вымя не там, где надо, и смятении счастья только потом, когда уже шла в избу, почувствовала, что лицо у нее все мокро от слез.
Она отнесла молоко в дом, но забыла его процедить. Побежала на другую половину, услышав там голос Настки, однако ничего ей не сказала и вернулась в переднюю комнату. Здесь она стала охорашиваться перед зеркалом, потом подбросила дров в печь, потом спохватилась, что у нее есть какое-то спешное дело, но никак не могла припомнить, какое. Ничего не помнила, ничего — одно занимало все ее мысли: Антек ждет за сеновалом. Она еще повертелась без цели в избе, накинула платок и вышла.
Неслышно проскользнула под окнами и пошла вдоль задней стены дома к узкому проходу между садом и гумном. Над этим проходом крышей нависли отяжелевшие от снега ветви, и приходилось идти нагибаясь.
Антек ждал, притаившись у перелаза. Он прыгнул к ней, как волк, и, почти неся ее на руках, повлек к сеновалу, стоявшему тут же, через дорогу.
Но им сегодня решительно не везло: только что они забрались в дыру и забылись там в поцелуях, как донесся резкий, раскатистый голос Борыны:
— Ягуся! Ягуся!
Они отпрянули друг от друга, как будто в них ударила молния. Антек прыгнул на дорогу и крадучись побежал мимо огородов, а Ягна метнулась во двор, не заметив, что ветви сорвали у нес платок с головы и всю осыпали снежной пылью. Она потерла разгоряченное лицо снегом, собрала под навесом охапку дров и медленно, спокойно вернулась в дом.
Старик смотрел на нее исподлобья, как-то странно.
— Я ходила взглянуть на Сивулю, она что-то кряхтит и все ложится.
— Я искал тебя в хлеву, тебя там не было.
— Я тогда уже, должно быть, была под амбаром, дрова набирала.
— А почему ты вся в снегу?
— С крыши висят целые бороды, только задень, так и сыплется снег на голову, — объяснила Ягна спокойно, но отвернулась от света, чтобы скрыть красные пятна на щеках.
Однако старика обмануть не удалось. Он хоть и не смотрел ей в лицо, но хорошо видел, что она вся, как в огне, красная, а глаза лихорадочно блестят. Глухое, неясное подозрение закралось в его сердце, колючая ревность заворочала в нем, как насторожившаяся собака. Долго он мучился втайне и размышлял, и, наконец, ему пришло в голову, что это, должно быть, Матеуш встретил Ягну и прижал где-нибудь к плетню.
Тут как раз пришла Настка, и он решил выведать у нее то, что ему хотелось знать.
— Ну что, Матеуш уже здоров, ходит?
— Какое там здоров!
— А мне говорил кто-то, будто видели его сегодня вечером, бродил будто по деревне, — хитро заметил Борына, внимательно наблюдая за Ягной.
— Врут, что вздумается! Матеуш пошевелиться не может, даже с кровати еще не встает, только то хорошо, что он уже кровью не харкает. Ему нынче Амброжий банки ставил, а сейчас принес водки да сала и лечатся там оба на славу — на дороге слышно, как песни поют.
Борына больше ни о чем не расспрашивал, но подозрения его не рассеялись.
А Ягна, которую тяготило молчание и тревожили испытующие взгляды мужа, начала подробно рассказывать о приходе пана Яцека.
Борына очень удивился и стал соображать, что бы это могло значить. Он немало ломал голову, высказывал разные догадки, разбирал и обдумывал каждое слово, сказанное нежданным гостем, и в конце концов пришел к заключению, что помещик подослал к нему пана Яцека, чтобы выведать, что в народе говорят о порубке.
— Да он про лес и не поминал!
— Еще бы! Знаю я их панскую породу! Так тебя вокруг пальца обведут, что и не заметишь, когда и как все выболтаешь.
— Да я же вам говорю, что он только про Кубу спрашивал да еще про эти вот вырезки!
— Ходит вокруг да около, а сам дорогу ищет! Тут что-то есть. Это помещика штуки! Станет такой человек о Кубе беспокоиться! Только дурак таким сказкам поверит! Говорят, этот Яцек блаженный какой-то, мелет бог знает что, шляется по деревням, под крестами на дорогах сидит и на скрипке играет. Он сказал тебе, что еще придет?
— Да. И про вас спрашивал.
— Чудеса! Не верится даже.
— А помещика вы видели? — спрашивала Ягна ласково, не давая ему задумываться. Борына дернулся, как ужаленный.
— Нет, я у Шимона все время сидел, — ответил он и замолчал.
Больше она уже не смела спрашивать, так как он метался по избе, как бешеный, из-за каждого пустяка орал, ругался. Все притихли и старались не попадаться ему на глаза.
В том же тягостном молчании сели ужинать, но вдруг вошел Рох, сел по своему обыкновению, перед огнем, от ужина отказался и, когда все поели, сказал тихо:
— Я не от себя пришел. В деревне говорят, будто помещик рассердился на липецких и ни одного мужика не позовет лес рубить. Правда это?
— Во имя Отца и Сына! А мне-то откуда знать? В первый раз слышу.
— Сегодня у мельника совет был, откуда и пошла эта новость.
— Совет держали войт, мельник и кузнец, а не я.
— Как так? Я слышал, что сам пан у вас был и вы с ним ушли.
— Не был я там. Можете верить или не верить, а я вам правду говорю.
Борына не хотел показать, как больно его задело то, что его обошли и совещались без него. Рох напомнил ему об этом, и он опять разозлился, но молчал, переживая в себе эту обиду, жгучую как крапива, и сдерживаясь изо всех сил для того, чтобы Рох не догадался, что у него на душе.