Здесь прямо, без обиняков, сказано, что, питаясь, мы едим тело бога — Солнца, и этот торжественный обряд причастия есть не что иное, как самое прозаическое, повседневное действие — принятие пищи, но ему на празднике придан особый, возвышенный характер. В конце концов, подумал я, не тем же ли занимаются христианские «жрецы», когда при литургии, пригубливая вино и заедая его просфирой, повторяют слова Христа: «Вот кровь моя, вот тело мое»? Я убежден, что тот, кто хочет видеть в жертвоприношениях только одни символы, глубоко ошибается. Ничего символического нет в сотворении человека из земли ни в Библии, ни в Пополь-Вух, а также отнюдь не символический, а реальный человек должен чем-то питаться — другими существами, возникшими в том же самом акте творения, равным образом несущими бога в себе, Иегову или Уицилопочтли со всем его пантеоном.
Таким образом, все яснее вырисовывался смысл жертвоприношения, а истоки такого понимания природы лежали, как мне казалось, в мироощущении тех племен, которые, живя в пустынях и лесах в основном за счет охоты и собирательства, считали животных и растения тоже «людьми», и уж, во всяком случае, равными себе существами, коих надо было вопрошать, чтобы они позволили себя сорвать, или поймать и убить, а потом вымаливать у них прощение за то, что пришлось лишить их жизни. Столь же древним обычаем, истоки которого теряются во тьме веков, было принесение богам или божествам пищи и напитков.
Не вдаваясь подробно в этот вопрос, скажу одно: отношения между людьми и богами всегда, во всяком случае, в значительной мере, вращались вокруг проблемы питания либо человека, либо объекта его поклонения. Таким образом, суть жертвоприношения состояла на передаче своего тела другому в качестве пищи.
Именно эту идею отображают, считал я, рисунки в кодексах Борджиа и Бурбонском. В первом изображен змей, кормящий своим телом другого змея, а на уровне клеток суть питания именно-в этом. Ленты-змеи, создавшие один организм, погибают вместе с ним, становясь пищей для змеевидных лент другого организма.
Второй рисунок» показывает, как тело умершего человека возвращается — его заглатывает символический змей в пищевое обращение лент живых организмов.
Я мог утверждать так, основываясь, в частности, на рисунке из кодекса Фехервари-Майера, поясняющем этот особый у индейцев смысл питания. По мнению Эдуарда Зелера, рисунок изображает четвертого из девяти Господ Ночных Часов — бога кукурузы. Рядом с богом — цветущее дерево, а ответвления его корней образуют нечто вроде сосуда с жертвой, предназначенной для сжигания. Изображен здесь и человек, поглощающий пищу с расщепленного Древа Жизни, символ Тамоанчана, места рождения людей и кукурузы.
Это Древо, вырастающее, по мифу, из головы Чудовища Земли и кормящее человека, здесь сломлено и из него торчат два флажка, а ими всегда обозначены в кодексах жертвы. Стало быть, сломленное дерево, как убиение, лишение жизни, обозначает тоже жертву. Жертвенную смерть приняла тут кукуруза, на что указывает присутствие ее бога, и было это жертвой, принесенной на благо человека, для его питания. По той же причине то, другое деревце, при боге охватывает корнями символ жертвы, поскольку предназначение растений — в питании этой жертвой и Солнцем, и, в свою очередь, в питании собою животных и людей.
В Мексике тела убитых, принесенных в жертву, нередко варили и съедали — выходит, жертва в буквальном смысле питала других своим телом.
Ацтеки, считал я, прониклись этим мироощущением более, чем кто-либо до них. Они приняли как постулат, что жизнь требует поддержания поставкой ей материи органических веществ и что эти вещества должны быть самым ценным из всего, чем располагает человек, а именно: его собственным телом. И боги кроме пищи получали еще религиозное заверение в том, что человек во имя их готов отдать свою жизнь, как некогда они пожертвовали собою ради него. Благие намерения вылились, однако, в изуверскую форму. Я пытался понять — почему. Существенной причиной тому была примитивность сознания ацтеков в те времена, когда они пришли на Центральное Плоскогорье и, как охотники-кочевники, перемещались к югу. Важнейшим событием у них в то время было низложение главы племени — колдуньи, которая, как полагали, верили ее подданные, управляла ими с помощью волшебных сил. Символически власть после колдуньи перешла к Уицилопочтли, который якобы явился в сновидении жрецу и поведал ему, что путь племени к силе и власти над другими, величию и славе лежит не через волшебство и чары, а только через волю и отвагу руки и сердца. Это был переломный момент: признание воли человека единственно допустимой магической силой толкнуло племя двинуться на завоевания. До мозга костей поглощенные этой миссией, возложенной на них богом, они, не колеблясь, кинулись в водоворот борьбы за земли и политическое подчинение местных племен. Вскоре они владели уже огромным пространством — и сами менялись, подвергаясь глубоким преобразованиям.
Безжалостные, жестокие, мужественные, жаждущие власти, лишенные сантиментов, истинные варвары, завоевывающие себе место под солнцем силой, хитростью и предательством, твердо стоящие на земле, они столкнулись с народами, которые бесконечно превосходили их своей тысячелетиями выпестованной культурой. Ацтеки не могли не понимать своего более низкого в этой сфере состояния и возжелали духовно сравняться с теми из подвластных им, кем, возможно, втайне восхищались. Их собственная вера в роль избранного народа, якобы открытая им самим богом, не давала им примириться с тем, что не у них, а у других такая удивительная культура. Лишь проникновение в нее, понимание, усвоение могло освободить ацтеков от сдерживающих начал, ежели таковые существовали, пусть даже подсознательно.
Только постижение того, что невозможно добыть копьем и палицей — мировоззрения и всех достижений другого народа, могло стать истинным завершением завоеваний.
Так и произошло. По мере расширения завоеваний ацтеки усваивали богатейшие культурные и религиозные традиции захватываемой территории. Они, простые, суровые солдаты, восприняли без колебаний, со страстной верой неофитов все, что им было сообщено о Вселенной, о мире, о месте в нем человека. То, что им открылось, было настоящим потрясением: волшебство и чары, которые они отбросили, — существуют! Называются они — знанием. Но насколько же отличаются они от фокусов их колдуньи. Их посвятили в знания связанные, упорядоченные, обоснованные и логичные. Это была настоящая наука, положения которой можно было проверить опытным путем любое количество раз. Все в ней складывалось в идеальное целое. Энергия Солнца, рост растений, питание животных, семена и яйца, наследуемые свойства, обмен веществ, постоянная температура тела. Этому знанию невозможно было, противостоять. От него невозможно было отмахнуться. Такое откровение можно было только принять на веру, принять его своим и отождествить себя с ним.
Так они попали в неволю, в рабство мысли — не тела, неожиданно для себя побежденные теми, кого победили в бою. Чтобы освободиться — у них был только один способ: раз это знание — религию невозможно отбросить, надо овладеть им вполне и развить самим. Надо показать всем, что обладаешь им даже в большей мере, нежели учителя, что тебе тоже есть что сказать. Они привыкли к действию. Их воля и активность привели к тому, что в Мезоамерике наступило время ацтеков. В довершение они поняли еще суть космоса и незамедлительно пожелали воспользоваться тем, что проистекало из этого знания. Слова учения они рвались осуществить на деле. Им недостаточно было получать знания в храмах. Эти знания следовало практически использовать. Им, ацтекам, надо было произнести то последнее, решительное слово, которое доказало бы всем верховенство их и в этой сфере.