Елена Павловна слушала ее, не перебивая. Только ее строгое светлое лицо хмурилось, становилось все серьезнее. Когда Жекки остановилась, тяжело переводя дыхание, Ляля посмотрела на нее с какой-то внезапно вспыхнувшей гордостью. И Жекки поняла, что сестра уже готова по обыкновению перевалить на себя львиную часть вины и принять все причитающиеся ей обвинения за то, что не досмотрела, не разузнала, не поддержала. Однако, что-то самое существенное, вызвавшее ее недовольство, осталось непоколебимо. Светлые глаза Ляли по-прежнему смотрели наставительно и строго.

— Ты не должна была опускаться до всего этого, Жекки, — сказала она. — Не должна. Я уверена, что папа сказал бы тебе то же самое, и еще, возможно, скажет. И уж если действительно, ставить его, или кого-то из нас перед выбором — наша земля, или наше честное имя, не сомневаюсь, что каждый из нас выберет честь. И ты сама это прекрасно знаешь, не можешь не знать.

Жекки поняла, что проигрывает. Под влиянием мягкой и холодной убежденности сестры ее прежняя несокрушимая уверенность в своей правоте мало-помалу блекла и преобретала какие-то разрушительные свойства. Жекки уже не знала наверняка, как знала всего несколько минут назад, имела ли она право вести себя со столь вопиющей смелостью. Тут же, немедленно вспомнился разлетющийся стеклянный звон разбитого зеркала с отраженным в его осколках бледным лицом какой-то обезумевшей незнакомки — ее собственным лицом, — и Жекки почувствовала, как едкий огонь стыда подкатил к самому сердцу. И все-таки то же сердце, в то же самое время говорило ей, что тогда, в трактире Херувимова, она не в силах была бы удержаться от этого безумия. Слишком глубокая рана кровоточила в ней тогда, и слишком живая боль вырывалась наружу.

— Ты была там с Грегом? — услышала она новый, тягостный для себя, вопрос.

— Да. Но, надеюсь, ты не думаешь… он просто провел меня в игорный зал. Без него меня не пустили бы, а мне очень нужно было туда попасть.

— Жекки, — Ляля устремила на заблудшую сестру вновь засветившиеся холодным осуждением сверкающие глаза, — ты не забыла, что ты замужем?

— Нет, не забыла. Аболешев, к твоему сведению, не дает мне случая забыть об этом.

— Ты понимаешь, что Павел Всеволодович мог слышать все тоже самое, что слышала я, и что его мнение о Греге, в отличие от моего, далеко не так благоприятно, чтобы ты знала.

— Неужели?

— Ты не допускаешь, что его отъезд…

— Нет, не допускаю. И вообще, считаю, что этот разговор зашел слишком далеко, и не к чему хорошему не ведет.

— Но послушай меня, Малышка, — голос Ляли опять смягчился, словно повинуясь другому внутреннему напору чувств, волноввавшихся в ее душе, — он… Павел Всеволодович во мнении общества в любом случае будет оправдан, а ты осуждаешься всеми уже теперь.

— Аболешев не бросит меня из-за мелочных сплетен. Если ты об этом.

— Я не только об этом. Теперь тебе трудно будет появляться на людях в Инске, а возможно, и в Нижеславле, потому что слухи и суждения распространяются очень быстро. Все приличные дома тебе откажут. Ты не боишься?

— Глупости. Я сегодня же отправляюсь в город, — сказала Жекки, вскинув на сестру смело вспыхнувшие глаза.

Жекки и в самом деле не думала бояться почтенных инских граждан, которых всех знала как облупленных и никогда не считала способными тягаться с ней в благонравии. Жекки была уверена, что ее городские знакомые превосходят ее только лицемерием, и следовательно, не имеют ровно никаких прав объявлять ей обструкцию. Страха перед общественным приговором в подлинном смысле слова она не испытывала, но какая-то неприятная взволнованность не оставляла ее. Она отлично понимала, что произнести смелые слова намного проще, чем предпринять смелый поступок, и однако, не сомневалась, что сумеет побороть эту возрастающую тревогу. Теперь она видела, — Ляля открыла ей глаза, — как ни крути, а шутки с репутацией в глазах общества — скверные шутки. И значит, теперь ей снова придется выпутываться из нового дурацкого положения. Придется снова рисковать.

— Я сейчас же поеду в город, — заявила Жекки, поднявшись. — Все равно нужно нанять у Тарасова экипаж, чтобы ехать в деревню. Вот заодно и прогуляюсь по Бульвару. Ведь сегодня воскресенье, и, наверное, там соберется весь ваш бомонд.

— Стоит ли так подводить себя? — спросила Елена Павловна. — На меня, то есть, на нас с Колей, ты, само собой, можешь всегда положиться, но… Боже мой, Жекки я еще никогда так за тебя не переживала.

— Лялечка… — Жекки подошла к сестре и с неожиданной искренней нежностью обняла ее.

«Все-таки как хорошо иметь такую добрую сестру», — подумала она, впервые с некоторым осуждением оглядываясь на прошлое своих отношений с Лялей.

— Не переживай, — добавила она, улыбнувшись так, что спрятанное лукавство заискрилось в ее повеселевших глазах. — Все равно это нужно сделать. Если не сегодня, то никогда. А ведь я, согласись, не могу больше не приезжать в город, хотя бы потому, что заскучаю без твоих наставлений.

— Жекки… но подумай…

— Поэтому, нужно все уладить сегодня же до отъезда в Никольское.

— И ты хочешь непременно пройтись по Бульвару?

— Непременно. Я уверена, что господам, которые видели меня на Вилке, — а я ведь тоже их видела, — будет очень приятно обменяться со мной впечатлениями, особенно в виду их жен, детей и всех охотников до сенсаций.

— Тебе все еще не надоело дразнить гусей? Ах, Женька, какая же ты…

— Только, пожалуйста… — Жекки запнулась и опустила глаза. — Ничего не пиши папе.

X

В комнатах флигеля уже царил предотъездный беспорядок. В передней Жекки споткнулась о выставленный там большой дорожный сундук с самыми тяжелыми вещами. Из открытой двери в клетушку горничной выглядывал лежащий на полу пышный, но ещене до конца оформленный узел с мягким скарбом Павлины. На стульях в гостиной вздымалась груда шляпных коробок, заполненных помимо и вместо шляпок всякими посторонними мелочами. В углу стоял лакированный красный ящик с новой столовой посудой, приобретенной для Никольского, а в кресле уютно пристроилось скрученное в рулон и перевязанное стеганое одеяло, которое всегда путешествовало вместе с хозяйкой из города в деревню, и обратно. Повсюду попадались разбросанные на полу клочки оберточной бумаги и обрывки бечевки.

В своей комнате Жекки застала Павлину, укладывавшую господский чемодан. Все Жеккины платья, юбки, жакетки и блузки были либо разложены на тахте и двух сдвинутых вместе стульях, либо, будучи избранными посвоевольной прихоти Павлины, уже лежали на дне чемодана. Круглая плетенка с бельем была открыта. Жекки возблагодарила судьбу за то, что успела вовремя. Беспорядочный вид ее гардероба еще не успел обратиться ни в неуправляемый хаос, ни в запакованный чемоданный сумбур. А ведь, чтобы с вызовом пройтись по Садовому Бульвару, Жекки нужно было как следует подготовиться, и прежде всего — тщательно одеться. Ради этого, помимо всего прочего, предстояло, потратив добрых полчаса, вынести изнурительную пытку с переодеванием.

Именно пытку. Жекки давно не воспринимала процесс одевания иначе.

Если бы только она могла в порыве вещего прозрения предвидеть час своего избавления. Если бы могла питать хотя бы маленькую надежду когда-нибудь, пусть и не очень скоро — лишь бы в течение земной жизни, — избавиться от необходимости каждодневно подвергаться этой поистине мучительной, почти что хирургической процедуре, то, наверное, согласилась бы безропотно терпеть и ждать. Но поскольку такой надежды у нее не было, то она постоянно, хотя и не всегда вслух, откровенно роптала. Роптала на свою горькую долю, превратившую ее чуть ли не в добровольную, хотя и не всегда послушную, пленницу нелепого, многослойно-сложного дамского туалета.

«Ну, кому, кому это может быть нужно? — не раз говорила она себе, отшвыривая в припадке удрученной покорности хрусткий корсет. — Какое бессердечное существо это придумало? Почему оно посчитало, что мне может быть приятно тратить по два часа только на то, чтобы два раза поменять платье? Или почему забота о моей непорочности должна проявляться в виде всех этих диких сооружений из трех-четырех слоев ткани, под и над пластинками из китового уса, шнуровок, оборок и подвязок? Чем я провинилась, что должна просто ради прогулки по улице снаряжаться, как будто допотопный рыцарь на штурм вражеской крепости? Мало того, что я трачу время, которое могла бы использовать с большей пользой, трачу деньги на покупку всех этих ненужных по сути, лишних вещей, так еще и мучаюсь из-за скованности движений, терплю жуткое стеснение во всем теле и резь от впивающихся в меня оков, изнемогаю в них летом от жары, зимой — от их непомерной тяжести, и во всякое время ненавижу их из-за всей их неудобной, навязанной, гадкой бессмыслицы. Наконец, я просто лишаюсь естественного права свободно дышать. Эта одежда — самая настоящая тюрьма для любой нормальной женщины. И любая нормальная женщина не может не желать сбежать из этой тюрьмы, из этого позорного тряпичного рабства. Я, во всяком случае, уже пробую убежать и буду бежать, пока у меня останется хоть капля здравого смысла».