Несколько отстраненное положение семьи Коробейниковых, вызванное поднадзорностью Николая Степановича, конечно, было главной причиной такого нелегкого опыта и таких, не вполне гармоничных, отношений с инчанами. Поднадзорность доктора накладывалась на личные, диковатые по местным понятиям, наклонности Елены Павловны, и все это вместе превращало ее в довольно любопытную, но по существу чуждую здесь фигуру. На нее смотрели с почтением, сожалением и некоторой стесненностью.
Елена Павловна отвечала Инску взаимностью. Она его не любила. Зная, что представляет собой инский бомонд, она не могла, конечно, жалеть о том, что для нее в нем нет места. Но не могла и не удивляться тому, насколько иначе те же самые городские верхи относятся к ее младшей сестре, и насколько иначе чувствует себя среди них Малышка.
Вряд ли можно было сказать, что Жекки любили в городе, но в отличие от Елены Павловны, она каким-то непостижимым образом принималась всеми за свою, органичную, хотя и вечно бунтующую частичку привычного окружения. Жекки осуждали, бранили, разбирали по косточкам, но она всем и всюду была интересна, ею занимались, как извечной темой для нового нескучного разговора, и, само собой, везде и всюду принимали, поскольку перемолвится парой слов с предметом общего внимания всякому было занимательно и приятно. И вот почему разнесшийся по городу слух о грозящем ей отлучении от инского «света» вызвал у Елены Павловны такую ненадуманную тревогу. Никакие прежние вольности в поведении Жекки не приводили к подобным настроениям. Никогда прежде нападки на кого-либо из «своих» не звучали в городе столь единодушно сурово. И вот почему Елена Павловна, несмотря на тоскливое покалывание в сердце, посчитала своей непременной обязанностью быть рядом с сестрой.
Вообще, инский «бомонд» был не велик и не ярок. Он четко делился на две неравные по наполнению и не всегда согласные друг с другом «партии». Словом «партия», между прочим, называли себя сами члены этих, никак не оформленных, образований.
Одно группировалось вокруг генеральши, Александры Константиновны Беклемишевой, считавшейся не без причин первой городской красавицей и самой милой и приятной хозяйкой лучшего в Инске дома. Это была партия по преимуществу дворянская, светская, легкомысленная и претендующая на первенство по причине явного преобладания в ней всякого рода высшего начальства. К ней принадлежали помимо предводителя дворянства (он же совмещал по традиции должность председателя земской управы) отставного генерала Беклемишева, председатель судебной палаты Сомнихин, городской голова Ветров, земский начальник Лядов, полицмейстер Петровский, городской прокурор Дрович то есть, все те, про кого одним словом в народе говорили «они», имея в виду нечто сильно отдаленное от остального мира. Женская часть в этой партии обладала явным преимуществом, что называется, задавала тон и определяла умонастроения.
Второе сообщество представляло собой деловую купеческую партию, которая почиталась самостоятельной единицей, и деятельная сплоченность которой способствовала тому, что Инск за короткое время стал самым заметным и богатым городом губернии. Инское купечество, староообрядческое по своему происхождению, самым непосредственным образом влияло не только на финансовый и промышленный прирост, но и на то, что называлось нравственной атмосферой. Строгое в следовании праотцовскому завету, трудолюбивое и скромное в повседневной жизни, оно с категорической неприязнью отвергало всякое отклонение от заповеданного канона. Оно было консервативно и требовательно к чистоте не только городских улиц, ради чего вносило соответствующие щедрые пожертвования в городскую казну, но и к условно принятой моральной чистоте.
Именно старообрядческий непреклонный характер этой партии вливал в инский общественный воздух мощный поток непримиримого благочестия. Именно от него исходила последовательная вражда ко всякого рода отступникам, покушавшимся на несомненно священные догматы. К этой партии принадлежали самые богатые люди уезда: текстильный фабрикант Восьмибратов, его закадычный приятель Беркутов — хозяин масляных и сырных заводов, разбросанных по разным углам губернии, судовладелец Бочкарев и еще несколько столь же сильных фигур. За каждым из них стояла большая семья, выстроенная, как крепкий дом из тщательно отесанных и скрупулезно подогнанных бревен. За каждым ощущалась непробиваемая стена прочного достатка и несокрушимой религиозной традиции.
Победить эту партию в единоборстве не представлялось возможным, потому что к ней примыкало почти все население Инска. И значит, прямого конфликта партий не могло быть по определению. Напротив, обычно наблюдалось взаимное тяготение, связанное, прежде всего с практическими соображениями. Купцам время от времени требовалась чиновничья поддержка в деловых начинаниях, а дворянская партия не могла обойтись без финансовых поступлений от представителей купечества. Но полного слияния этих двух составляющих «приличного общества» все же не наблюдалось. Одним казались неуместными праздность, зазнайство и некоторая легковесность барственных «мадамов»; вторых пугала чрезмерная суровость нравов и неоправданная претенциозность, исходившая от «бородачей».
Единственное в чем между ними наблюдалось полное согласие, так это в отношении к Вилке. По крайней мере, в формально провозглашаемом отношении к этому средоточию зла. Хотя в осуждении одной стороны при этом, безусловно, скрывалась тайная досада на упущенную огромную прибыль от веселых заведений, на которую приходилось идти вполне сознательно, повинуясь требованиям благочестивого канона. А за обличением другой пряталось стесненное рамками условностей желание как можно чаще и открыто пользоваться теми самыми удовольствиями, которые вслух приходилось клеймить и преследовать.
Примерно представляя себе весь этот характерный расклад сил и настроений, Елена Павловна могла лишь предположить, что необычно сильное раздражение в городе против Жекки на этот раз было вызвано именно единодушным неприятием всего, что касалось развлечений на Вилке. И тем не менее, у нее тлела в душе слабая надежда на не слишком печальный исход. Что-то подсказывало ей, что как энергичное вмешательство самой Жекки, так и более снисходительный настрой в одной из партий, смогут привести к относительно благоприятному результату. Впрочем, пока это были всего лишь надежды.
В действительности, по мере того, как коляска, в которой ехали сестры, продвигалась в направлении Садового Бульвара, сердце Елены Павловны поминутно замирало и падало в незримую пропасть. Со всем жаром отливающей от него крови она чувствовала холод словно бы занемевших рук, нервную периодичность пульсирующей на шее крохотной жилки и неодолимую принужденность той неживой улыбки, что застыла теперь на ее бледных губах. Говорить о чем-то она была не в состоянии, но Жекки, по счастью, и не требовала, чтобы ее развлекали разговором. Елене Павловне при этом не оставалось ничего другого, как только сквозь собственные миражи страха наблюдать за сестрой, даже не пытаясь раньше времени предсказать, чем же все это закончится.
Ясный сухой свет солнечного дня уже наполнялся густыми предвечерними тонами, сквозившими сквозь чахлую желтую, а кое-где еще и пыльно-зеленую листву деревьев, поднимающихся за фасадами домов. Вспыхивая матовым блеском на куполах Преображенского собора, он пробегал, чередуясь с фиолетовой тенью, по булыжной ряби мостовой и, проникая сквозь натянутую белизну раскрытого зонтика, охватывал ровным розоватым сиянием возбужденное лицо Жекки, оставляя Елену Павловну во власти зябкой полумглы. Приветливое радушие, сиявшее в глазах Жекки, удививляло и притягивало.
При первом же столкновении с разминувшимся с ними извозчиком, который вез старуху Беркутову, не ответившую на Жеккин поклон, Елена Павловна увидела, каким беззаботным весельем загорелись глаза сестры. Вторично такой же веселый блеск вспыхнул в них, когда, проехав Дворянскую, они чуть замешкались на повороте к Бульвару, и увидели на тротуаре перед бакалейным магазином огромного рыжебородого детину в малиновой куртке, только что вышедшего с корзиной, доверху набитой всякой провизией. Жекки остановила намеренно пристальный взгляд на его широком, усыпанном крупными веснушками, лице. Рыжий гигант почему-то осклабился дураковатой благодушной улыбкой и, пророкотав во всю силу своей луженой глотки: «Наше вам почтение», помахал мощной правой лапой, обмотанной поперек пятерни белым платком.