Поэтому единственное, о чем Жекки позволила себе попросить Николая Степановича, очнувшись от переживаний, был порошок от мигрени. Когда Николай Степанович протянул ей картонную коробочку с порошком, Жекки взяла ее, уже не чувствуя той давящей изнутри тяжести, что несколько минут назад едва не привела ее к болевому обмороку.

— Благодарю, — сказала она, вставая. Жекки видела в глазах доктора безмолвно звучащий вопрос: «Совладаете ли вы с тем, что на вас обрушилось?» В том, с какой упрямой волей Жекки произнесла слово благодарности, как ей показалось, она вполне выразила ответ.

И Николай Степанович, видимо, понял ее правильно, потому что, провожая Жекки в столовую, держался более чем спокойно. Он и сам не без основания считал себя неплохим доктором, отчего благополучное завершение беседы с нервной пациенткой уверенно отнес на счет своего высокого врачебного искусства.

IX

Из-под фаянсовой крышки супницы, расписанной голубыми цветами, уже поднимался легкий аппетитный пар. Жекки ловила на себе озабоченные взгляды сестры, занявшей за столом место хозяйки. Николай Степанович церемонно положил на колени белоснежную салфетку. Степа с Павлушей вовсю уминали хлеб, приготовившись окунуть ложки в тарелки со щами. Все томились одинаковым ожиданием. Наконец, дверь распахнулась, и запыхавшийся Юра влетел в столовую.

Он как всегда опоздал. Вспотевшие волосы двумя мокрыми колечками приклеились у него ко лбу. На щеках переливался влажный румянец. В глазах еще не погасло что-то блестящее и веселое, явно относившееся к той бурной уличной жизни, от которой он еще не вполне оторвался. Он так торопился, что мог дышать лишь через рот. Алефтина, всегда обедавшая с семьей, метнула на строптивого воспитанника суровый осуждающий взгляд. Елена Павловна потребовала, чтобы Юра немедленно шел мыть руки. Николай Степанович ничего не сказал, но по его виду можно было догадаться — никакого нового скандала и даже повышения голоса, будь то его собственный голос, или голос Ляли, он больше не допустит.

Юра явился умытый и причесанный через пять минут и, усевшись за стол, принялся с торопливой жадностью глотать куски и шумно втягивать в себя содержимое быстро заработавшей ложки. Было похоже — будь на то его воля, он предпочел бы поглощать щи прямо через край тарелки, а говяжьи битки, плававшие в сметане, есть вообще не пережевывая, дабы тем самым ускорить обеденный обряд и сэкономить свое ускользающее, разрывающееся на клочки время.

Эта жадная торопливость, вызвав замечание Елены Павловны, не помешала Юре ближе к концу трапезы дважды запустить хлебным мякишем в Степу и произвести ответное неравное столкновение под столом своих и братьиных ботинок. Подтолкнув Павлушу под локоть, он с незаметным задором спровоцировал опрокидывание на скатерть большой чашки киселя. Рев Павлуши удалось сравнительно быстро заглушить лишь благодаря заботливой сноровке Алефтины, подсунувшей младшему Коробейникову другую чашку киселя с прибавкой второго, неположенного куска яблочного пирога.

Юра был незаслуженно пощажен за свои выходки, но ему не пришлось, как того хотелось, раньше всех, вывернувшись из-под рук Алефтины, снова умыкнуть на улицу. Опытная нянька знала «негодного мальчишку» как облупленного, и прежде чем он успел проскользнуть мимо нее в дверь столовой, надежно завладела Юриной правой рукой. «Куда ж ты, голубь мой, лететь надумал? Ишь вить неугомонный. А уроки на завтра, поди, неучены, не готовлены? Ступай-ка к себе». И Юре ничего не оставалось, как подняться наверх в свою комнату, зная наверняка, что незаметно спуститься по лестнице в ближайшие два-три часа ему уж точно не удасться. Алефтина непременно будет сторожить его где-нибудь поблизости.

За обедом Жекки сказала о своем отъезде в деревню. И Николай Степнович, и Ляля встретили это известие довольно спокойно, впрочем, зная сестру, Жекки предполагала, что та, скорее всего, просто соблюдает приличия. На самом деле, Ляля, конечно, огорчилась. Выражение суровой озбоченности не покидало ее лица почти все время, пока продолжался обед. И Жекки хорошо понимала, что это выражение предназначалось отнюдь не расшалившемуся Юре, а ей, взрослой и самостоятельной женщине.

— Ты знаешь, что я обычно прекращаю любые разговоры, когда они вырождаются в банальное сплетнечанье, — холодно начала Елена Павловна, запершись вместе с Жекки в гостиной, наполненной густым приторным запахом роз.

Ярко полыхая над столом и отбрасывая на него алые лепестки отраженного пламени, розы словно бы покорили все замкнутое пространство комнаты, но в их торжестве, как в густом аромате сочных бутонов, дышала гибель. Короткая тень недолговечности уже пролегла от поселившей их хрупкой вазы к расплывающимся пунцовым отсветам, приглушенным лаковой поверхностью стола. Жекки почувствовала, что запах цветов утратил свежесть и стал отдавать трупной прелью. Она подошла к окну, со звоном растворив одну створку.

— Ну, еще бы, — сказала она, вдохнув свежего воздуха. — Я тоже не выношу ваших добрых инчан. Не понимаю, как это городская дума до сих пор не выпустила запрещения на базарные пересуды.

— Жекки, — сказала Ляля, не меняя тона и глядя на сестру воинственно блестящими глазами, — я ничего не говорила тебе вчера, хотя уже вчера мне дважды довелось слышать, как о тебе рассказывают вещи совершенно недопустимые.

— Не обращай внимания, Лялечка. Это все от безделья. Поговорят и перестанут. Ведь нашим кумушкам дай только повод. Сегодня — я, ну а завтра пропадет бочонок тухлых сельдей у Ахросимова или старая ведьма Брынкина за ужином подавится куриной косточкой. И тема разговоров тотчас переменится, вот увидишь.

— Видишь ли, на сей раз о тебе болтают не только кумушки. Это бы полбеды. Дело в том, что весьма уважаемые дамы… дошло до того, что о тебе заговорили в доме Беклемишевых и даже в нашем кружке, где уж поверь мне, пошлым сплетницам нет места. И я, как старшая сестра, я просто обязана узнать, правду ли говорят все эти люди.

— Ну что же, узнай правду.

— Жекки, ты ездила на Вилку?

Жекки поджала губы, но глаз не опустила, а наоборот устремила их с предельной прямотой на глаза сестры.

— Ну и что же? — спросила она, почувствовав, как вся скопившаяся за день раздраженность вырвется наружу.

— Ты еще спрашиваешь? — чуть не задохнулась Елена Павловна. — Да ты что, притворяешься или действительно сошла с ума? Как ты могла даже додуматься до такого! Да ты хоть понимаешь, что это пятно, это позорное пятно не только на твоем имени — до него тебе, как я понимаю, давно нет дела — этот позор ляжет на всех нас, твоих родных. Разве ты не понимаешь, что такое уездный город, и даже губернский город и его общество? Наше общество, где мне и тебе, и нашим мужьям и детям еще жить. А ты подумала о маме и папе? Как мне им теперь смотреть в глаза, как ты им будешь смотреть в глаза? Ты подумала?!

— А мне интересно, — сказала Жекки голосом, срывающимся от гнева, — почему это ты за целую неделю, пока я живу в городе, ни разу не спросила меня, как идут дела в Никольском. Между прочим, это наше родовое имение, если ты еще помнишь. Тебе почему-то не приходило в голову узнать, что там происходит. Как выгорают на корню поля, как от жары болеет и дохнет скотина, как после жатвы амбары остались полупустыми, как нечем платить не то что по векселям, но даже мужикам за сделанную работу. Тебе отчего-то не пришло в голову узнать, как я буду платить по закладной. Да, да, той самой, в Земельном банке. Или я должна подумать, что ты останешься равнодушной, если нас с Аболешевым вышвырнут на улицу. Но главное — Никольское! Ты думаешь, мне было бы легче смотреть в глаза папе, если бы наша земля ушла в чужие руки, чтобы ее продали каким-нибудь проходимцам или порвали на куски, как старую ветошь. Ты думаешь, ему будет легче простить меня за то, что я выпустила из рук имение, чем за то, что какие-то городские дуры назвали меня неприличным словом? Так вот, я предпочитаю сейчас и предпочту всегда потере Никольского — любые самые ужасные разговоры о себе. Да, я ездила на Вилку, но не для того чтобы развлечься от скуки, как некоторые могли подумать. Я ездила туда, чтобы выиграть много денег, потому что, видишь ли… В общем, я не собираюсь ни в чем и не перед кем оправдываться, и впредь, если мне вздумается, поеду и на Вилку, и хоть к черту в пекло, если только черт подскажет, где достать денег.