— Не смейте! Даже не пытайтесь мне этого говорить, — оборвала его Жекки.

— И я заранее знал, что вы ни за что не согласитесь. Да мне и самому, признаться, вовсе не по душе замешивать расчет в наши идилические отношения. И все это чепуха, Жекки, просто чепуха… закладные в обмен на любовь — слишком грубо, старомодно, и совершенно не соответствует моим побуждениям. Вы против? Тем лучше. Значит, сумеем обойтись без лишней болтовни. В конце концов, я же не раз видел, как смотрят ваши глаза…

— Вы не поняли меня, Грег. Пожалуйста…

Она и подумать не могла, что можно изъясняться в любви вот так, походя издеваясь. Было даже непонятно, какое чувство владело им сильнее — желание проявить свою страсть или недовольство из-за неумения ее скрыть. Во всяком случае, издевателький тон, словно ядовитая дымовая завеса, сопровождал все, даже самые недвусмысленные его слова. Но Жекки не успевала разобраться в этих малоприметных тонкостях. Мелочи в те минуты ее просто не занимали. И вместе с тем, она ясно чувствовала, что Грег проговаривается. Что из-под его фраз, полуприкрытых издевками, отчетливо проступает нечто действительно живое и неодолимое. Но говорил ли он о любви? Он же не сказал, что любит ее!

«Да я просто дура, если могла предположить в нем хоть что-то, напоминающее обычного человека. Хотя бы обычного, не говоря уже — благородного. Он же просто — животное. Лесная дикая зверюга, поменявшая шкуру. И больше ничего». Превый раз мысль о ее четвероногом приятеле явилась к ней в таких черных тонах, столь явно отдающих неприятием. И от этого ее залихорадило еще сильнее, и она слегка оступилась, делая очередной, неверный шаг назад.

— Нет, меня вы не обманете. — Грег на секунду задержался, и Жекки замерла, ощутив слабый прилив надежды.

«Может быть, что-то удержит его?»

— Я знал столько женских глаз, что не спутаю их свет ни с каким другим, — сказал он, уничтожая в Жекки малейшие сомнения. — Тот свет, что говорит без слов. И я видел его в ваших глазах.

— Грег, послушайте… — Жекки уже умолялла, упершись спиной о дверной косяк и выставив перед собой согнутые в локтях руки. — Я очень, очень люблю Аболешева. Я люблю только его, и еще, но чуть-чуть по-другому… еще одно милое существо…

— Не обманывайте себя, моя дорогая. Вы боитесь признаться себе. Я понимаю, и готов взять целиком на себя все бремя нашей, я уверен, нашей общей вины. Иначе я не стал бы… Поверьте, это было бы невозможно. Невозможно соблазнить женщину, не желающую быть соблазненной. Как говаривал старина Геродот, или кто-то из его мудрых соплеменников. Вы помните Геродота, дорогая? Ах, да, вы скверно учились. Тем не менее, я старался следовать его нехитрой формуле, заученной, помниться, вместе с первым десятком латинских глаголов. Как быть? Иначе соблазн оборачивается криминальной пошлостью, на которую я, при всей моей испорченности, пока не способен. Может быть, только пока, кто знает? По отзывам ближних, мои возможности год от года расширяются. А объем уголовного права, не доступный моей безнравственности, — наоборот. Но Жекки, дорогая, вы меня совсем не слушаете. Почему вы дрожите?

Приблизившись вплотную, он прижал ее к себе так, словно теперь уже не один только угольный взгляд, но вся его безудержная сила с ненасытностью вобрала и поглотила ее. Ничего подобного Жекки никогда не испытывала. Грудь ее словно бы уперлась в булыжную стену. Ноги гудели от слабости. Но обнимавшие ее крепкие руки были нежными и горячими. Она чувствовала их проникающее под кожу тепло и, как завораживающий огонь ощущала разливавшееся по всему телу блаженное успокоение. Сила, вбиравшая ее, оказалась на удивление легкой, невесомой. Ее могущество не было подавляющим. Она ничего не отбирала, а, словно бы насыщаясь чужой беспомощностью, становилась еще неукротимее и полнее. Вместе с ней, внутри нее, растворяясь в потоках ее блаженного тепла, было так хорошо, так сладостно, как никогда еще не было в жизни Жеккки. Она зажмурилась, отвечая возникшей в ней неудержимой потребности принять это тепло и эту ни с чем несравнимую живую сладость.

Грег наклонился к ее лицу — он был на целую голову выше, и плечи его вблизи казались просто неохватными. Он с ленивой изнеженной неторопливостью обхватил ртом ее губы, ставшие, как и вся она, слабыми и податливыми, и Жекки почувствовала, как что-то горячее и твердое, заполнив собой ротовые внутренности, ласково обволокло ей язык, обвело слизистой мякотью зубы и десны.

Когда Грег слегка откинул назад ее голову, когда, захватив двумя пальцами, отлепил от ее виска выбившуюся прядку волос, Жекки поняла, что свершилось нечто непоправимое. Нечто, пока невыразимое на словах, но ощутимое, как безысходная тупая боль. Она подняла на него глаза, незаметно наполнившиеся слезами. Она могла лишь догадываться о том, какие теперь ее глаза — большие, влажно-воловьи, очерченные острыми стрелками ресниц.

— Жекки, — Грег смахнул сползающую по ее щеке слезинку, — вы боитесь? Но вы, по крайней мере, перестали дрожать. Я полагал, что сумею успокоить вас совершенно, однако… Скажите что-нибудь.

— Вы чудовище, — прошептала она, безуспешно отталкиваясь от его давящей груди. Тупая боль вытесняла куда-то наружу сердце, бешено метавшееся в груди. Она боялась, что задохнется, если он сейчас же не отпустит ее.

— Но чуть более привлекательное, чем раньше. Не правда ли? — в голос Грега вновь проникли прохладные насмешливые нотки. — Дорогая моя, когда я смотрю в ваши глаза, то вижу столько согревающих мою душу картин, что иногда теряюсь с выбором. Сейчас они почему-то полны слез, но по-прежнему чудесны. Я бы сказал, что пейзаж какого-нибудь французского импрессиониста — ну что-нибудь вроде «Осенний вид на взморье», или «Впечатление. Восход над заливом» вполне бы передал блистающий в них свет и трепет. Вам не приходилось видеть Моне или Сезана? Так я и думал. Когда-нибудь я обязательно свожу вас их посмотреть. Вы увидите, что прозрачность воздуха, воды и света, которые они умели передавать как свое мгновенное озарение, сравнимо только с прозрачной игрой тех же стихий в ваших собственных глазах. О, дорогая моя, славная.

Грег снова склонился к ней, и она, отталкиваясь и задыхаясь, снова почувствовала ожог от прикосновения его губ, припадающих к ее закрывшимся увлажненным векам. Еле ощутимыми поцелуями он осушал их, одновременно все крепче и крепче вжимая ее опадающее тело в свою твердокаменную, как стена, плоть.

— Вы так наполнены, Жекки. Не слезами, не только слезами — кстати, почему вы все еще плачете? Вы полны всем, что я мог бы любить всегда. Да, перестаньте же, Жекки. Вы полны и очень расточительны, и вашу душевную горячность ничуть не умаляют ни влага, ни мягкость естества. И потому этот влажный пламень не иссякает, и потому ваша жажда так постоянна и так изнурительна. Я же готов утолить ее. Я создан для этого, и хотел бы доказать это прямо сейчас.

Его губы опять готовы были сомкнуться вокруг ее губ, и разделявшее их крохотное пространство Жекки из последних сил заполнила отчаянным, тихим вскриком. То, что она услышала в его последней фразе, буквально вывернуло ее наизнанку. Взорвавшийся в ней страх превозмог и сердечную боль, и уходящую как сквозь песок, гибельную сладость.

— Да отпустите же вы меня! Вы — чудовище!

L

Вероятно, новое выражение ее лица насторожило его, и он, наконец, посмотрел на нее как-то иначе. Грег медленно отстранился, и не без колебания, отвел руки, смыкавшиеся вокруг ее талии.

— Что с вами? — спросил он, все еще не решаясь отпустить ее совсем.

Чувствуя себя выброшенной на берег рыбой, задыхаясь от душивших ее слез, Жекки наконец поняла, что пора сказать ему все-все. В этом было ее единственное спасение. Ее словно бы несло на какой-то стремительной волне страха перед той непоправимой переменой, что захлестнула ее в обьятьях Грега.

— Вы когда-нибудь слышали про ликантропию? — спросила она, не умея подобрать других слов, кроме тех, что уже слышала однажды.