Впомнилось что-то про восточных одалиссок. Скорее всего, Муся сама не понимала, до чего права, а Жекки оставалось только негадовать, и злиться на саму себя. Невероятно, как ей могли приходить в голову мысли о влюбленности Грега? Ведь он всего-навсего снизошел до нее, выбрав объектом привычной мужской охоты. Игры без страсти, в которой всегда и всё понарошку. Жекки даже не особенно удивилась, уразумев это. В конце концов, чего еще она могла ждать от Грега?

— Вы действительно многое мне объяснили, — сказала она, наконец, выдыхая накопившееся раздражение. — Не думайте, однако, чтоб я была о вас лучшего мнения, просто сейчас у меня не осталось вовсе никаких причин благодушничать с вами.

— Приятно это слышать.

— К примеру, деньги. Вы уверены, что меня влечет к ним то же самое стремление, что владеет вами. Так вот, это не так. Вы со своими дружками пытаетесь отнять у меня то, ради чего я пошла на разные гадости. Мне деньги нужны, чтобы сохранить мой дом. Вы же грабите, неизвестно ради чего. Вероятно, из склонности к разбою.

Грег в ответ громко рассмеялся.

— Ну что с вами делать, — сказал он, сбрасывая с ресниц повисшие на них веселые слезинки. — Дорогая моя, вы лишний раз убеждаете меня, что я в вас не ошибся. Вы — существо, не склонное к послушанию. И вот почему мне было бы так жаль разорить вас.

Жекки не могла видеть себя со стороны, но и без того поняла, что кровь разом отхлынула от ее лица, и даже губы как будто похолодели. А Грег сделал вид, что не заметил ни ее бледности, ни смертельного испуга в ее застывших глазах, как-то слишком скоро утративших стальной блеск. Он хдаднокровно отнял свою ладонь от ее руки, поднялся и неторпливо прошелся по кабинету.

В его свободных, неспешных движениях, в гибкой и сильной грации играющих под одеждой мускул, Жекки виделось теперь нечто, роднящее его со стервятником. Словно бы между делом, как бы между прочим, как будто ему было все равно, он сказал, что собирается ее разорить. И может быть, поэтому его слова прозвучали с такой зловещей правдивостью. Значит, все это не выдумка. Значит, он, в самом деле, собирался скупить по дешевке ее земли. И сейчас он так уверен в успехе, что уже не считает необходимым его скрывать. Жекки едва сдержала рвущиеся из груди боль и ярость.

Конечно, ее предупреждали. Она сама прекрасно знала об этом и пыталась, делала, что могла, чтобы предотвратить такой ход событий. И все же, услышав об уготованом ей разорении, почувствовала стародавнюю иссушающую дурноту. Стены кабинета сделались сразу же красными, стали сдвигаться. Перед глазами поплыли бордовые мутные круги, и все ее внутренности как будто опалило колючее знойное пламя. Она как рыба, выброшенная на берег, задыхаясь, начала судорожно без силы глотать ртом сухой воздух и, наверное, лишилась бы чувств, — ведь она и без того не вполне оправилась от ночного возлияния, — если бы чья-то твердая рука не поднесла к ее губам стакан с водой. Когда она захватила ртом край стакана, было слышно, как зубы стучат о стекло.

— Ваша привязанность к дому, по-моему, столь же сильна, сколь и неправдоподобна, — услышала она немного взволнованный голос Грега. — Все что слишком, в наши дни выглядит нелепо.

От воды Жекки полегчало. Вздохнув полной грудью, она снова начала свободно дышать. Краснота перед глазами постепено рассеялась. Грег, как ни в чем не бывало, снова уселся рядом. Та же расслабленная поза: откинувшись на спинку, рука на подлокотнике, нога на ногу и то же невозмутимое лицо доказывали, что приступ Жекки нисколько не повлиял на его настрой. Только в глазах вместо обычных насмешливых всполохов, вместо пугающей беззастенчивости, засветилось нечто до того притягательное, что Жекки невольно, впервые за всю эту ночь, вспомнила про Серого.

Господи, боже мой, Серый!.. И как это она забыла, как у нее вылетело из головы то, что уже стало почти неизменной частью всех размышлений, чувств и переживаний. Она так тщательно готовилась к тому, чтобы поведать Грегу о своем подслушивании в трактире, что едва вспомнила о нем. Но вот, кажется, наступил тот самый удобный момент, который она так долго выжидала.

Сейчас Грег перестал давить своей снисходительностью. Угрожающий вид стервятника сменился вполне смирным образом отдыхающего дельца, а в душе самой Жекки кипит такая непреодолимая неприязнь, такое страстное желание расквитаться хоть как-то за все вынесенные по его милости мученья, и самое главное — за то, что открылось в Греге самого отвратительного. За его готовность без всякого сожаления уничтожить мир, частью которого он являлся. Это неколебимое намерение выглядело бы абсурдно, если бы не находило подтверждения в фактах. Если бы самой абсурдностью его поступков, навлекающих гибель на Серого, не доказывалась достоверность его противоестественного бытия.

Жекки с радостным озлоблением представляла, как болезненно исказится от удивления, а может, и страха лицо Грега, когда она скажет ему, что знает, кто он такой. С каким удовольствием она, наконец, поймает в его взгляде вместо самонадеянного спокойствия удрученную растерянность. Как от его пресловутой невозмутимости не останется ничего, и как вместо пугающего ощущения звериной силы, она почувствует идущие от его статной фигуры неуверенность и затравленное ожидание чего-то неминуемо страшного. Насколько восхитетельно было бы увидеть все это своими глазами. Заочное торжество омрачало лишь одно, но весьма существенное обстоятельство. Серый… Она не могла бы его предать. Ее любовь к волку не вместила бы боли, причиненной любимому существу, даже если эта боль переносилась на человеческого двойника, даже если этот двойник был совсем не похож на того, кто был ей так безмерно дорог.

Не умея быстро совладать с обуревавшими ее сомнениями, Жекки снова запнулась в полушаге от решения, не рискуя начать исповедь прямо сейчас. Ее признание снова как-то отодвигалось, тем более, что Грег счел возможным прервать молчание, не дожидаясь ее откровений.

— И тем более для меня удивительно, — сказал он, словно продолжая прерванную мысль, — что вы, моя дорогая, подозреваете меня в разбое. Неужели вы полагаете, что добывая деньги с помощью обмана или прямого насилия, и оправдывая такие неблаговидные средства своей привязанностью к вашему Петровскому или как его там зовут, ваше родовое гнездо…

— Никольское… — четко и резко заявила Жекки.

— Ну вот, своей привязанностью к Никольскому, вы тем самым хоть как-то обеляете себя в общественном мнении или, тем более, перед господом богом, если вы в него верите?

Жекки думала, примерно что-то такое в этом роде.

— Мне все равно, обеляю я себя или нет, — сказала она. — Просто я всегда поступаю так, как считаю нужным.

— А я так думаю, никакой разницы между вашим благородным порывом к освобождению от долговой кабалы и моим грубым стяжательством не существует. За исключением массштаба денежных рисков. Правда, в отличие от вас, я не придумываю себе оправданий. А посему, можете не сомневаться — я заполучу сполна все двести десятин вашей худой землицы с сосновым лесом в придачу через посредство Земельного банка и не испытаю при этом ни малейшего укола совести. К тому же, ваш сегодняшний проигрыш говорит мне, что судьба на моей стороне. А, если вы помните, я слепо на нее полагаюсь. Так что не обессудьте. Срок по вашему платежу, насколько я понимаю, истекает в понедельник. То есть завтра, потому что сейчас половина четвертого прелестного воскресного утра. Видите сами, у вас, моя дорогая, остается совсем немного времени, чтобы еще раз выиграть миллионы.

Жекки услышала, как он опять негромко засмеялся. Ей вспомнился браунинг, который он выбил у нее из рук, и пожалела, что не вытребовала его обратно, как только очнулась.

«Надо же быть такой бессердечной скотиной, да еще пытаться представить, что и я ничуть не лучше». У нее уже вертелась на языке такая или подобная фраза, готовая вылететь в направлении Грега взамен несуществующей пули, но она вдруг почувствовала, что не в состоянии сейчас ни говоррить, ни думать ни о чем, кроме ожидающей ее неизбежной сокрушительной утраты.