Она метнулась к чуть открытой двери в стене у трактирной стойки.

— Куда! — заревел трактирщик.

Сразу два половых кинулись ей наперерез, но она с неописуемой ловкостью увернулась от обоих. Дверь вела на лестницу. Подгоняемая все тем же незатихающим смятением, она молниеносно взбежала наверх, и, слыша за собой грохочущий топот догоняющих сапожищ, помчалась по слабо освещенному коридору.

Она плохо понимала, куда бежит. Перед ней в красноватых потемках колебались стены, тусклые светильники, блеснувшие несколько раз ручки на боковых дверях. Нырнув в одну из таких дверей, крайнюю, по правую сторону коридора, она вновь оказалась на лестнице. На этот раз, совсем коротенькой и узкой. Преодолев и ее, она очутилась в совершенно темном узком проходе. Шаги и осипшие голоса позади нее звучали все тяжелее и непрерывнее. Ей показалось, что из этого узкого коридорчика она не выберется никогда, что здесь ее просто задавят рассвирепевшие половые.

Вдруг слабая полоска света легла поперек темного хода. Бесшумная дверь распахнулась и в ее светящемся проеме она увидела маленькую фигурку в белой одежде, белой круглой шапочке, прикрывающей темя, смуглое морщинистое лицо с седой узкой бородкой. «Татарин?» Не говоря ни слова, Жекки бросилась туда, в этот светлый проем, готовая к столкновению с благообразным старичком. Но тот вопреки ее предположению, так же безмолвно отступил, пропустив ее. Дверь бесшумно затворилась. Жекки обнаружила себя в какой-то большой комнате, густо затянутой неподвижно повисшими слоями ароматического дыма.

— Ты пришла за травой? — спросил ее ласковый старичок.

— Что?

— Ты хочешь курить наша трава?

— Нет, — чистосердечно призналась Жекки. Она все еще не понимала, где она. — Я ищу здесь своего… одного человека.

— Тогда тебе лучше уйти, — сказал старичок. — Твой человек сам тебя найдет, если захочет.

Жекки не стала возражать и вообще предпочла никак не откликаться на его просьбу. Приглядевшись к дымному полумраку комнаты, освещенной тусклыми расставленными в беспорядке свечами, она увидела, что все стены в ней плотно задрапированы пестрыми тканями с восточным орнаментом. Окон не было видно. На полу вдоль стен стояло несколько низких кушеток с лежащими на них неподвижными человеческими фигурами, к каждой из них тянулись гибкие трубки кальянов. Рядом с кушетками поднимались такие же низкие столики, уставленные бедной посудой, тут же на полу поверх разноцветных ковров валялись разбросанные пестрые подушки. В комнате стоял терпкий дурманящий, непереносимый для непривычного человека, аромат. Было необыкновенно тихо. Тихо не живой тишиной спящего дома и не бездонной тишиной смерти, но какой-то промежуточной между ними, быть может, тишиной забвения.

Жекки недолго перебирала глазами на вид совершенно безжизненные фигуры курящих. На той кушетке, что занимала ближайший от входа угол, она сразу узнала Аболешева. Он лежал на спине. Глаза его были закрыты. Низко опустившийся розоватый слой дыма почти касался его бледного воскового лба. Под расстегнутой рубашкой на его груди виднелись примятые черные волосы. Грудь вздымалась едва заметно. Левая рука, свисая, касалась пола. Жекки смотрела на него, не отрывая горящих глаз, незаметно наполнявшихся слезами. Все ее обиды, непонимания, гнев и жадная потребность разрубить накручивавшиеся годами узлы разрешились всего за долю секунды, за один короткий взгляд.

«Как это просто, и как невыносимо», — подумала она, разглядывая бледное, но казавшееся ей по-прежнему прекрасным, лицо Аболешева. Такого умиротворенного, глубоко спокойного, может быть, даже счастливого лица она у него никогда прежде не видела. И это поразило ее больше всего остального. Она удивлялась про себя, что всего за несколько мгновений до этого взгляда хотела добиться от Аболешева немедленного отчета. Что вот-вот готова была объявить ему смертельную войну и утопить в потоке неприкрытой ярости. Увидев его теперь она не чувствовала ничего, кроме желания приблизиться и крепко, до боли обнять, заслонить его собой.

«Кто бы мог подумать, как просто все объяснилось, — проносилось у нее в голове. — Он курит опиум. Он опиумоман. Он не может обходиться без волшебных видений, рождающихся в сонной траве. Он спит, и поэтому живет. Или живет для того, чтобы видеть сны. Очевидно, уже давно. Это грезы, а не моя любовь, спасают его от чего-то такого, что он не в силах принять в здешнем мире, ведь он всегда был так слаб и беззащитен. Сны заменили ему силу, необходимую для того, чтобы переносить жизнь, а я… Я ничего не могла для него сделать. Даже, если бы узнала раньше, то все равно ничего не смогла бы… Сейчас видения спасают его, но завтра, наверняка убьют. И я опять ничего не смогу. Вот и все. Вот и ответ, вот и отгадка… Да-да, все, что с ним было в Италии, Петербурге, здесь… Приступы, переменчивость настроений, мизантропия, скрытность, лекарства, частые отлучки из дома, нежелание посвящать меня в свои дела. Он как мог защищал меня от собственной боли, а получилось, что заслонялся от меня самой».

Жекки мучительно захотелось прижаться к нему, почувствовать его тепло, запах, почувствовать на себе его полусонный нездешний взгляд. Она сделала шаг к его кушетке, но тут же натолкнулась на некое твердое вмешательство. Чья-то цепкая рука схватила ее чуть повыше локтя и потянула в сторону. «Не надо», — услышала она знакомый медленный говор. Подняв глаза, она увидела угрюмое лицо Йоханса. «Его нельзя будить», — сказал он, словно бы ненарочно подталкивая ее к выходу. Ласковый белый старичок согласно кивал ему, стоя примерно там же, где застала его Жекки. С того момента, когда она, повинуясь своему странному побуждению, ворвалась в эту дымную комнату, прошло не больше пяти минут. Ей же казалось, что она простояла над Аболешевым не меньше часа.

За дверью в коридоре послышались шаги и отрывистые голоса. «Меня ищут. Я не хочу с ними встречаться», — сказала Жекки и безуспешно попыталась освободить руку из железной десницы камердинера. «Я выведу вас через другую дверь», — услышала она в ответ.

Йоханс со свойственной ему деревянной бесстрастностью потянул ее за собой, и вскоре она очутилась примерно в таком же узком сумрачном коридорчике, только уже по другую сторону от потаенной опиумной курильни. «Здесь направо есть комнаты. Через них идти. Дальше есть лестница, и есть черный ход», — сказал ей датчанин на прощание, довольно небрежно выставив в коридор. «Какая же он все-таки свинья», — подумала Жекки. Впрочем, ей было не до камердинера.

Зрелище в дымной комнате все еще стояло у нее перед глазами. Бледно-розовый дым, подступая со всех сторон, мешал ей дышать, кружил голову, путал сознание. Ей было так плохо, что она, прижавшись к стене, с трудом заставила себя растереть виски и хотя бы чуточку перевести дух. Тут только она заметила, что из глаз у нее все еще текут слезы, и догадалась, что плакала, очевидно, все время, пока смотрела на Аболешева. «Так мне и надо. Незачем было мчаться за собственным приговором». В полутемном коридоре было душно. Ей захотелось как можно скорее выбраться наружу, на свежий воздух, тем более, что головокружение не проходило.

Кое-как, пытаясь нашарить на стене какие-нибудь впадины, намекающие на дверные проемы, она дошла до конца коридора и только здесь обнаружила незапертую низкую дверцу. За ней оказалась просторная, но совершенно темная комната, в которой угадывалась мебель и, что особенно важно — окна. Значит, она все-таки выбралась в более-менее обитаемую часть здания. Она сделала несколько шагов, присела на подвернувшееся кресло, собираясь сейчас же встать, как вдруг ей послышались идущие из-за стены голоса.

Это не были отрывистые и грубые восклицания ее недавних преследователей. Не были они похожи и на голоса, долетающие из многолюдного ресторанного зала. Говорящих было двое. «А, отдельный кабинет, — догадалась она. — Вот так влипла». Она тихонечко подошла к двери, которая без сомнения вела в ту, другую, смежную комнату, и невольно задержала дыхание.