Услышав шаги на крыльце, он оглянулся. Матвеич ожидал, что взгляд Голубка будет подстать утренней бодрости его ледяных обливаний и немного смутился, когда на него посмотрели без всякого выражения черные высохшие глаза. Лицо Голубка было почти то же что и давеча, перед тем, как он уснул, узнав о беде Жекки: непроницаемо и сжато, только ночью по нему все еще пробегали последние сполохи горького неистовства, а сейчас в отточенно четких замкнутых чертах, лишь слегка подкрашенных здоровым румянцем, нельзя было бы разглядеть и тени недавних волнений. От этого у Поликрпа Матвеича опять сделалось нехорошо на сердце.

— Нет ли у вас для меня каких-нибудь штанов, Поликарп Матвеич, — спросил Голубок, приглаживая рукой мокрые волосы. — Мои больше никуда не годятся.

— Какие-нибудь найдуться, — сказал Матвеич, спускаясь с крыльца. — Только уж не обессудьте, новомодных фасонов я не ношу и всех этих ваших петербугских пшиков не знаю.

— Вы наверное, хотели сказать шика? — спокойно, без улыбки, поправил его Грег. — Это ничего. Я буду благодарен вам за самые простые, хоть пасконные.

— Хорошо, коли так. Ну, а как ваша нога, что-то незаметно, чтоб она сильно вас беспокоила?

— Вы угадали. Я прекрасно выспался, и нога совсем здоровая, точно за ночь отросла новая. Боли почти нет, разве когда резко ступаю и поворачиваюсь. Но это сущая ерунда.

— Так вы, стало быть, уже собрались со двора?

Приблизившись вплотную к Матвеичу, Грег окинул его ничего не выражающим взглядом.

— Да, мне пора.

Поликарп Матвеич с трудом сдержался, скрыв удрученное недовольство. Он снова почувствовал незримо вставшую между ним и Голубком стену, подобную той, что когда-то надолго развела их. Впрочем, новый барьер размежевывал как-то по-особенному, на новый лад. И что он такое, Поликарп Матвеич догадался без всяких подсказок, не прибегая к длинным умозаключениям. Стоило всего-навсего припомнить вчерашние, полупьяные, полубредовые откровения Голубка, чтобы безошибочно установить натянутый нерв этого нового рубежа. Им могла быть только Жекки. Сожалеть или горевать по этому поводу было бы делом самым бестолковым, и хотя Поликарп Матвеич полночи не сомкнул глаз из-за терзавших его раздумий, он все же приготовился, чего бы это ни стоило, выдержать еще одно трудное объяснение.

— Неужто прямо сейчас. Сию минуту? — спросил он, пытаясь поймать в чертах Голубка какие-нибудь неявные приметы его подлинного настроения. Но найти ничего не получалось. Черные глаза не отвечали ему.

— Да, сейчас.

— Даже не позавтракаете? А я-то уже наладился попотчевать вас яишницей с салом и луком. Как вы любите.

— Как-нибудь в другой раз, Поликарп Матвеич. Я и так довольно злоупотребил вашим гостепреимством. И Мне право же стыдно, но пока вы спали, я съел почти полкаравая хлеба, который нашел под блюдом на столе и выпил чуть ли не целый ковш кваса из бочки в вашем чудесном подполе, куда спустился тоже без вашего ведома и, кажется, уронил там что-то в потемках. Вы конечно, не будете сердиться за это маленькое своеволие, когда узнаете, как я был голоден. Вообразите, меня разбудил голод. Я проснулся с чувством такого лютого голода, что просто не был способен ждать, пока вы проснетесь. И, само собой, ни за что не хотел вас будить, потому что догадывался, как мало вы спали. Ну, а сейчас, как видите, мой утренний туалет закончен. Бриться я пожалуй, не буду, дотерплю как нибудь до гостиницы. Одолжите мне штаны — и я тотчас же вас покину.

— Отчего же такая спешка, глубчик. Да и куда собственно, вам спешить и каким образом вы предполагаете отсюда выбраться?

— Если вы подумываете о том, чтобы предложить мне свою лошадь, то увольте. Я отлично дойду пешком. Здесь недалеко у Волчьей Горки должен остаться мой авто. Надеюсь, местные прогрессивно мыслящие обыватели не слишком сильно его покалечили. В худшем случае — отвинтили клаксон, да пару фонарей.

— И вы сможете сами вести машину?

— Вполне.

Поликарп Матвеич нахмурился и еще раз внимательно оглядел Голубка. Он понял, что подобрался к незримому краю, и захотел потянуть время, чтобы зайти с другой стороны. А вдруг этот край получится обойти? То, о чем он задумал поговорить с Голубком, значило для него так много, что приходилось жертвовать обычным прямодушием.

— Оно, конечно, верно, — раздумчиво произнес Поликарп Матвеич. — Здесь час от часу становиться все опасней. Я и сам подумывал об отъезде, да покамест вблизи не полыхнет, навряд ли тронусь. К тому же Никольское под боком, и Жекки…

Тут он угадал в точности. При упоминании Жекки в глазах Грега промелькнул режущий блеск, лицо стало другим. Голубок точно весь ощетинился. Из-под безликого равнодушия на миг проступило сдавленное волнение, но тотчас исчезло.

— Полагаю, Евгения Павловна — умная женщина, — раздельно произнес Грег. При этом он отвел вгляд от Матвеича. — Поговорите с ней, убедите уехать отсюда. Собственно, Поликарп Матвеич я хотел попросить вас об этом. То есть, как вам сказать… В общем, мне кажется, сейчас вы единственный человек, который имеет на нее какое-нибудь влияние. Вы должны уговорить ее. Ей здесь, конечно, нельзя отаваться, да и вам тоже.

— А вы, голубчик, разве вы не думаете, что должны…

— Разумеется, я не собираюсь ждать до последнего, и, как уже сказал, отправлюсь восвояси сразу, как только получу обещанные штаны. Ведь вы об этом меня хотели спросить?

А вот здесь Матвеич почувствовал, что промахнулся, вернее, что Голубок его обхитрил, нарочно свернув разговор в сторону от Жекки. Тут было над чем призадуматься, тем более, что с минувшей ночи Матвеича не покидала уверенность в том, что неподдельную страсть, закипавшую мраком в глазах Голубка, непременно нужно обратить на пользу сударушке, а заодно и самому Голубку. Они могли бы спасти друг друга — по-солдатски, наотмашь рассудил он, и потом еще долго ворочался без сна, и тяжелый Кот благодушно урчал где-то у самого уха.

— За штанами дело не станет, — уже с откровенным недовольством проворчал Матвеич, — да только где это видано, чтобы порядочный человек вот так легко… — он запнулся, побоявшись вдруг все разом испортить. Все-таки с Голубком надо держать ухо востро. Может быть, все же удасться обойти самые опасные углы и мирно направить его в нужное русло.

— Вы думается, голубчик, знаете, о чем я хотел спросить, да только не хотите сказать об этом, — проговорил Матвеич с самым суровым видом.

Грег впервые за все утро усмехнулся краешком губ и эта усмешка показалась Матвеичу такой же ненатуральной, как и то неопределенное стертое выражение на его лице, которое не менялось с прошлой ночи.

— Что ж, откровенность за откровенность, Поликарп Матвеич, — Голубок заговорил совсем спокойно, слишком спокойно, на взгляд Матвеича. — Уж не знаю, что вы вообразили себе, но я скажу, как есть, без сантиментов. Вы хотели спросить, не считаю ли я в нынешних обстоятельствах своим святым долгом наведаться в Никольское, тем более, что душевное состояние Евгении Павловны, насколько я могу судить по вашим впечателениям, располагает к участию со стороны близких. Ну еще бы, скажете вы, что может быть естественней для порядочного человека, чем высказать поддержку знакомой даме, оказавшейся в трудном положении. А Жекки, как вы поняли, не просто знакомая… — Голубок едва заметно поморщился. — Но дело в том, дорогой Поликарп Матвеич, — заметил он, быстро возвращаясь к прежнему нарочито холодному тону, — что я слишком зауряден для порядочного человека и слишком ленив для отпетого негодяя, а посему не способен ни на какие, даже мимолетные, душевные подвиги. Уверен, вы это знаете не хуже меня. Так вот. В Никольское я не поеду.

Верхняя губа Грега вздернулась в окровенно вызовающей ухмылке, как бы подчеркивающей, что его мнение о самом себе куда безжалостней любых сторонних суждений. Матвеич не возражал, лишь слушал, мрачнея по мере того, как высказывался Голубок. А тот говорил все с тем же деревянным, непробиваемым безразличием.

— Мало того, для Евгении Павловны я стал последним человеком, которого бы она хотела видеть в своем доме. Я сделался в ее глазах самым злейшим врагом, разрушителем ее счастья. По крайней мере, у нее есть все основания думать обо мне именно так. Однако, причина не в том, не в ее ко мне нерасположенности… Гораздо важнее, что я сам этого не хочу, дорогой Поликарп Матвеич. А если бы захотел, то вам не пришлось бы меня уговаривать — я уже был бы в Никольском. Но признаюсь, вы побуждаете меня сообщить вещи вам неприятные. Я, видите ли, больше не испытываю ни малейшего желания встречаться с Евгенией Павловной. Тем более, у меня нет намерения разделять ее женские горести, осушать ее слезы, умолять о прощении и тому подобное. Это было бы, на мой взгляд, чем-то смехотворным. Ну, а что до ее отъезда из деревни, то тут, как я не приминул заметить вам раньше, вы, Поликарп Матвеич, должны сами взять на себя роль избавителя. Это роль честная и прямая, достойная вашей привязанности к Евгении Павловне. К тому же, после исчезновения господина Аболешева, кроме вас исполнить ее попросту некому. Мое скромное вмешательство, в случае чего, не только не привело бы к успеху, но напротив, скороее, произвело бы обратный эффект, возбудив у Евгении Павловны упрямую жажду противодействия, каковое составляет основную парадигму ее поступков. Могу лишь от всей души пожелать вам удачи. Окажитесь как можно быстрее в безопасном месте, и дело в шляпе. Полагаю, Инск подойдет вам на первое время?