— Подозревать — твоя служба, полковник, — сказал он, наполнив стакан. — Оттого-то, видно, ты так уверен в моей трусости, что, как будуарная баба, прячешь револьвер под подушкой.

Охотник исподволь сжал зубы: их обличительно злобный скрежет мог его выдать.

— А ты, — он с намеренной твердостью впервые, по праву старинного знакомства, назвал Зверя на «ты», — ты не зря внимателен. Осторожность и вообще никогда не помешает, правда?

— Не знаю, — сухо отозвался Зверь, — тебе виднее.

Они замолчали. Неловко полулежа на подушках Охотник видел, как враг, молча приподнял полный стакан, с развязностью кивнув в его сторону, словно бы предлагая по-дружески разделить возлияние. Залпом опустошив его, он совсем по-плебейски вытер мокрый рот рукавом и, усмехнувшись чему-то, пристально посморел на него. Глаза Зверя поминутно вспыхивали тяжелым красноватым блеском, похожим на редкие затухающие всполохи тлеющих углей. Угли тлели, и Охотнику вдруг почудилось… в этих сумрачно поблескивающих, мутных глазах убийцы, не веря еще до конца собственной правоте, он распознал нечто до того знакомое и до того пронзительное, что задавленный победный трепет вновь обжег дыхание.

V

— Чему, собственно, обязан? — спросил Зверь, задерживая жалящий взгляд на его лице. — Что за нужда у сыскной полиции в мирном барышнике?

— Как ты скромен, — кривясь, заметил Охотник, — и при том так замаран…

Что-то рыхлое саднящее все время ворочалось у него в горле и за грудиной, сильно мешая говорить. Но он как мог, избегал долгих пауз. Слишком уж вздорожали уходящие, нечаянные секунды. И слишком уж он спешил высказать напоследок все, что накипело за предсмертный нисходящий срок.

— Насколько знаю, — сказал он, не умея сдержать закипевшего торжества, — то, что за тобой числится по нашему ведомству: контробанда, подлоги, мошенничество, подкуп должностных лиц, афера с акциями вымышленной железной дороги, — потянет не на один год каторги.

Зверь чуть присвистнул. На его лице мелькнуло выражение комического испуга.

— В таком случае, — протянул он, — почему бы тебе не арестовать меня?

Его, видимо, нисколько не обескуражили ни уголовные обвинения, ни обличенья в бесчестье. Любого другого человека «из порядочного общества» они неизбежно спровоцировали бы на бурную отповедь или немедленную стычку. Но Охотник ясно видел — Зверя его слова не более чем позабавили. Ему даже показалось, что враг находит какое-то редкое издевательское удовольствие в том, чтобы испытывать на себе словесные удары противника, медля с ответом или демонстративно пренебрегая им. Это буквально выбивало почву из-под ног.

Охотник был готов растерзать выродка на куски. Для решимости не хватало лишь самой малости — физического превосходства или веры в смертоносность хотя бы одного выстрела из задавленного периной шестизарядного «Кольта». Но поскольку ни тем, ни другим, Охотник не обладал, ему оставалось одно — разить врага исступленной, ничем не прикрытой ненавистью.

— Я знаю кое-что получше, чем арест, — сказал он с плохо скрываемым удовольствием.

— Правда? И что же ты можешь сделать? — спросил Зверь, подливая себе из бутылки. — Снова потребуешь сатисфакции или полезешь драться так, без глупых условностей?

— Ты угадал: драться, и только. Я всегда, сколько помню, дрался с тобой. Начиная с корпуса. В прямом и фигуральном смысле. И думаю, одну такую драку ты должен особенно помнить.

Охотник многозначительно замолчал.

Зверь чуть изменился в лице, но произнес с приставшей ему нахальной невозмутимостью:

— Положим.

— Само собой, у меня оснований помнить о ней куда больше, чем у тебя: я едва не остался калекой, а тебя всего лишь выгнали из пажей.

— Столичные доктора как будто подлечили тебя, хотя и не сделали более зрячим, — последовало взамен возражений.

— Я знал, что ты способен шутить даже над этим, впрочем, какие шутки: я до сих пор почти не вижу одним глазом.

— Мой учитель бокса, мистер Сомэрс, говорил не раз, что правый боковой у меня превосходен. К тому же, всякий изъян имеет свои преимущества: твой, например, избавил тебя от необходимости зажмуриваться при стрельбе.

— Уж не хочешь ли ты убедиться в этом прямо сейчас? — заходясь от гнева, Охотник не заметил, как непроизвольно щелкнул взведенный им пистолетный курок.

— Душевное плебейство в тебе не иссякло, — с вялой насмешливостью протянул Зверь, — и мне всегда нравилось возбуждать его. А ты легко поддавался, и всякую обиду, еще тогда в детстве, переживал мучительно, как и подобает ущербному себялюбцу. Твои потуги на отмщение уже тогда были очень смешны. Ты все искал, чем бы со мной расплатиться, и, наверное, очень обрадовался, когда нашел такой способ. Ты стал вдруг рассказывать товарищам, как тебя унижает присутствие в одной классной всяких низкородных выскочек, вроде меня. Что было отвечать на это сыну князя, чей род известен со времен Ярослава? Да и кому? — внуку придворного чучельника?

— Ты еще пожалеешь… — Охотник увидел, как тотчас зажглись ответным веселящим сарказмом кровавые уголья звериных глаз. Волей-неволей пришлось умолкнуть на полуслове и, превозмогая ярость, терпеть, дабы не дать этому вызывающему огню разгореться.

— И вот, — продолжил Зверь с притворным равнодушием, — в своем праведном негодовании ты, наконец, подошел к краю, за которым низость неотличима от высокомерия. Речь зашла о моей матери… Что ж, тут ты не ошибся в расчетах. Тогда я не прикончил тебя только потому, что нас слишком быстро разняли.

— И я не однажды пожалел, что в ту пору нам не дозволялось иметь оружие. Но что ни говори, интуиция уже тогда верно подсказывала мне, кто ты такой, намекая, где искать спрятанную от всех изнанку. Последующие розыски только подтвердили мою детскую прозорливость. Оказалось, твое происхождение скрывало-таки много занятных подробностей. Но прежде чем я это узнал, что я мог сделать? Ты ходил, помниться, в вожаках роты, а я почитался всего лишь жалким любимчиком начальства. Во мне же каждый день и всякую минуту все восставало против тебя. Один из нас непременно должен был исчезнуть. Во всяком случае, я твердо знал, что не успокоюсь, пока не расквитаюсь с тобой. И когда ты связался со всяким отребьем, моей службой стало ловить такую, как ты, нечисть. А позже, когда ты прямо перешел мне дорогу, заманив Машу и…

— А так, ее звали Машей, твою жену, — насмешливо прервал его Зверь, — а я и забыл.

— Лжешь! — бешено захрипел Охотник, заходясь от немедленно навалившегося неудержимого кашля.

— И не думал. — Зверь бросил на него взгляд, полный гадливой жалости, от которой у Охотника все внутри перевернулось и заклокотало новой злобной, харкающей волной неистовства.

— Разве всех вспомнишь? — продолжил Зверь, как будто не замечая конвульсий Охотника. — Вообрази, я всех их забыл, все стали на одно лицо, все, кроме… в общем, считай, что ты видел дурной сон, полковник.

— Ты нарочно отнял ее у меня, — зарычал тот, выбрасывая из-под смятого края перины тупое пистолетное дуло.

— Ну и что? — отозвался Зверь, уже не скрывая презрительной гримасы на осунувшемся, темном лице, как будто бы вид устремленного на него оружия нагонял на него неподдельную скуку. — Сколько помню, я не слишком ее добивался. Только поманил, и она пошла. Что же мне оставалось? Не мог же я отказать влюбленной даме. Это было бы чересчур странно даже для меня. И потом, должен признать, в те времена я был невоздержан и легкомыслен, как всякий играющий лоботряс. Я наслаждался легко, и легко уходил, когда наступало время — хорошее время, право. А ты был всегда слишком надут и серьезен, в делах, и в любви. И возможно, это-то в тебе ей не нравилось: она не любила тебя, полковник.

— Лжешь, — насильно прерывая кашель, взревел Охотник, — ты все лжешь. Ты же убил ее, чтобы разделаться с ней на свой, зверский разбойничий лад. Одним разом решил две задачи: по-волчьи отомстил за своих, по-человечески — развязал себе руки.