VIII
До приезда фельдшера и станового решено было перенести покойника в старый, почти обвалившийся сарай. Дудыриха страсть как боялась мертвецов, да и сам Дудырев, помня про сугубые виды начальства, считал непременным долгом борьбу со всякими беспорядками на вверенной ему станции. Никаких мертвых тел почтовыми правилами здесь допускать не полагалось. Случай, что и говорить, за всю его многолетнюю службу изрядный, если не считать того памятного раза, несколько лет назад, когда прямо во дворе станции, в телеге померла крестьянская баба, которую ее муж — жалкий испитой мужичонка из никольских безлошадных горемык — не успел-таки довезти до фельдшерского пункта: слишком долго ни у кого не мог допроситься лошади.
Но вот такого, чтобы стрельба в нумерах, чтобы один помер, а другой не знамо еще дотянет ли живым до города или нет, чтобы не то мелкий спор, не то крупная ссора между благородными господами прямо под крышей почтенного учреждения да с такими последствиями — такого за всю его беспорочную службу по почтовому ведомству еще не бывало. Благо, кроме них с супругой, — но с нее-то, конечно, по ее глупому недомыслию какой спрос? — в эту треклятую ночь случились на станции еще люди постороннние — другие постояльцы. То есть, при разбирательстве и на допросах у станового будет кому, не кривя душой, указать на полную и совершенную его, Дудырева, непричастность по этому немыслимому делу.
Взять того же купца Мучникова. Вот что он теперь такое лопочет? Само собой, у него свое на уме, возмущается, вишь. Да только, как говорится, снявши голову по волосам не плачут. Вот, вот опять, нате пожалуйста, запустил целую свору чертей, балаболка пучеглазая…
«Да, этот черт его прибери со всеми его потрохами, Грег, известный на всю Россию жулик. Да и за границей… все игорные мошенники Монте-Карло, к примеру, — его закодычные приятели и друзья. Уж я говорю это вам прямо, по совести. Это он нарочно вздумал меня спаивать, тогда как сам-то я, говоря образным языком, всеми уважаемый член благоустроенного общества, почетный гражданин города и купец второй гильдии, о чем прошу, черт возьми, не забывать, я сам и мысли не…
Что? Ну, да, да, как оно вышло той ночью. Только я, будучи усталым путником, вздумал уснуть с младенческой кротостью после того, как, чего уж греха таить, отдал известную, но умеренную, вполне умеренную, дань зеленому змию в обществе моих добрых инских товарищей, как… Да ведь и сами рассудите, нельзя же было, черт побери, не отметить такой глупый фокус-покус. Какой, спросите? А такой, что сам Херувимов Алексей Фомич, дай Бог ему здоровья на долгие лета, дал мне в провожатые от самой Волковой слободы верного человечка. Вот этого славного, черт его дери, малого Сома, чтобы тот, стало быть, довез меня, прямиком до самой вашей станции и уж потом, протрезвевшего, собственноручно усадил в экипаж, в полной своей уверенности, что ничего непотребного со мной при этаких соблазнительных капиталах не случилось. Одним словом, сорвал я не малый куш. За всю мою жизнь второй только раз и сподобился. Да, жаль… чертовски.
И вот тут откуда ни возьмись, как нарочно, в эту самую ночь, когда я, образно говоря, не мог уснуть, мучимый разными надеждами, — а голова, скажу вам, трещала у меня точно ее изнутри черти жгли калеными прутьями — выскочил этот самый Грег. Давний, надо сказать, знакомый и, вообще говоря, личность известная, благородных кровей, и человек, так сказать, порядочный, но такой отчаянный мошенник, что другого такого во всем свете еще поискать. „А, говорит, рыбный торговец, и ты здесь“. „Он самый“, говорю. А чего мне скрывать? Мое рыбное дело по всей Волге славно, и это я так, без всякого там бахвальства, а из одного почтения к истине.
„Здорово, здорово“, говорит. Я тоже, понятно. Ну, а дальше, то, се, слово за слово. Он же первый, первый, прошу отметить, и предложил, уж не знаю по какому случаю, распить вместе с ним беленькой, а как только та по исконному своему свойству развязала нам языки и мой нечаянный капиталец сделался предметом известным, то тотчас и намекнул, этакая бестия, что не худо бы было развеяться и прометать талию, другую в банчишко.
Кто же мог знать, что он, разрази его гром, этакая хитрая каналья, а что жулик и при том с большими связями, так про то я, признаться, и всегда знал, да только не имел привычки встревать не в свое дело. Но уж когда коснулось до меня лично, то тут извините, тут я не намерен молчать, тут не может быть никаких понятий, потому как игра была нечистая, и я готов со своей стороны присягнуть где угодно. Иначе как бы по вашему я, Мучников, про которого сам его превосходительство, нижеславский губернатор, господин фон Леппе, предупрежден и знает, что со мной нельзя в карты за один стол садиться, как бы я мог вот так шутя проиграть? Да это кем надобно быть чтобы со мной, с самим Мучниковым тягаться? А? Ну, скажите на милость, кто еще кроме заправского прохвоста мог бы меня так ловко обчистить, что от моих инских двадцати тыщ ровным счетом ничегошеньки не осталось? И ведь поди ж ты, ничего не попишешь. Коли проиграл — плати. И Грег, само собой, хотя и мошенник, но такой ловкий черт, что черт его побери. Такому молодцу, уж коли на то пошло, и проиграть не зазорно. Со столичным шиком обштопал, то есть, до самой последней нитки, хоть сейчас по миру ступай. Ей же ей, будет о чем внукам порассказать на старости лет.
Ну, а ночью-то, пока проигрывал, понятно, не до того было. Злость такая взяла, что, думал, еще минута и кинусь на него и прямо в горло вцеплюсь зубами, чисто зверь какой. А тот только раззадоривал и точно подначивал, что, мол, коли тебе так невтерпеж, режь меня, бей меня, а я посмотрю, что из этого выйдет. Вот же, ей богу, не вру. Сома спросите. Сом подтвердит, Сом вам все в точности скажет. Он с него глаз не спускал, верно, рыжая ты бестия? А я скрывать не стану, у нас с господином Грегом еще до всяких выстрелов шло к такой развязке, что я уж и рад был, когда он, то есть, Грег вышел в соседний нумер. Охолонулся я тогда малость. Не то, страшно и помыслить, что бы могло выйти. Ну да на этот раз оборонил Господь, хотя, ежели подумать, то все к тому шло: не я, так другой, не другой, так третий всадил бы в него пулю.
И ведь кто, как не я, предупреждал его и всякие успокоительные резоны на счет всяких его безрассудств строил? Да только все без толку. Не того он поля ягода, чтобы нашим резонам внимать. А что ему во всяких пьяных безобразиях не впервой срываться, так и про то наслышаны, знаем. Толкуют, двух человек на тот свет спровадил. Может, и врут, но я отчего-то к таким россказням на счет Грега чертовски чувствителен и, по совести сказать, верю».
IX
Сом говорил меньше, без охоты и волнения, но с таким смурным видом, как будто произошло что-то недоступное его натужному пониманию. Дудырев относил такое поведение на счет толстокожей природы рыжего верзилы, да еще на счет его привычки к тем самым безобразиям, о которых упоминал купец. В Волковой слободе, конечно, навидались всякого.
«Их милость к нам завсегда были расположены, это точно, как есть. Давно я при них, завсегда, как они в Инск приезжают, требуют к себе, и я с ними то там, то сям, где прикажут. Случалось им, конечно, и раньше повздорить, да только не так. Нонешние дела на их милость никак не похожи-с, потому как с ними обныкновенно все наоборот бывает. Не ожидал я от них никак-с. То есть, как услыхал стрельбу за стеной, то сейчас смекнул, что их милость, господин Грег учинили что-нибудь этакое. А чтобы против их милости что-нибудь учинили, такого вовсе и быть не могло.
Как вбежал, уж не помню. Увидал их на полу распростершись и в крови, и хошь верь, хошь нет, чуть сам не помертвел с перепугу. Так мне сделалось за их милость жалостно. Взвыл даже. Я было к ним, а как увидел, что они лежат не шелохнуться, глаза закрыты и лицо как полотно, то тут меня и разобрала злость-тоска. Вскочил и подбежал к тому самому господину, что у стены в перине лежал. Я на них сразу подумал, потому как пистолет там же рядом на полу с ними был. Да и кому же еще? Подбежал и хотел, чего уж… Так меня разобрало, за их милость… Придушить хотел со злобы. Уж и за шарф ихний схватился. Ан, гляжу, они лежат не хуже их милости, бледные и без дыхания. Чаю, все за грехи наши».