— Да вот принесла нелегкая, когда уж ночь на дворе. Акурат к энтим двум, что с вами по соседству квартируют, для компании. Вот уж час как пьют и в карты режутся.
— Почему час, разве он не только что приехал?
— И где, только что. Уж больше часу. Я заглянула, было, к вам, чтоб то есть сразу, как уговаривались, вас оповестить, да только вы словно в бреду каком были, али без памяти. Не осмелилась и подступиться, а тут еще мужик мой споткнулся, пока для ихнего авто воду таскал, так я и провозилась…
Охотнику показалось, что он перестал дышать. Дудыриха, испуганная его окриком отшатнулась к двери и застыла, как пораженная.
— «Ихнего», ты сказала, «ихнего» чего?
— Так они же на автомобиле, сродову мы таких не видали-с.
— Кто он? — спросил Охотник, сдерживая рвущийся из груди грубый, почти восторженный вопль.
— Не могу знать, не назывались, — все больше пугаясь, призналась смотрительша, — а только сказали, что переночуют у нас. Видно, с пути сбились.
— Да откуда он и куда едет?
— Не знаю, батюшка, отцы родные, не ведаю. Невозможно было и выспросить. Как вошли, так, было, и спать, а тут купчина этот проклятущий возьми, да и высунься по нужде в сенцы, да так и заори во всю глотку, сколько лет, сколько зим, и давай их мять — обнимать. Ну знамо дело, пьянецкий. Да видно, признал в них своего знакомца. И они-с тоже признали. Ушли вместе в нумер. Там новый шум, вина и закуски потребовали. Тепереча там у них, вон слышите, светопреставление.
— Как же купчина его называл или, может, тот второй, что пьянствует с Мучниковым? Не могла же ты не слышать, в самом деле, если они шумят на весь дом.
— Слышать-то слышала, не без того, — нехотя созналась Дудыриха. — Спасу от них нет. Замучили. Рыжего-то борова энтот ваш все Сом, да Сом. Купчину они все больше по отчеству почтительно, так словно бы, Налимычем зовут, а то, может, и шутят. Ну, а ваш-то давешний, на ихнего брата купца ну никак не похож, и по виду не вовсе русский, и кличут его не то Грек, не то Крег…
Охотник хрипло выдохнул воздух, боясь спугнуть почти невозможную удачу. Голова его как будто бы прояснилась, но он чувствовал горячечный жар на щеках и холод испарины по всему телу. Как не хотелось ему сейчас встать на ноги, он не решался сделать это на глазах любопытной и хваткой бабы. Не хотел свалиться прямо перед ней. Сдерживая мгновенно закипевшую ярость и какое-то непомерное беспомощное ликование, он устремил на Дудыриху горящий, острый как лезвие, взгляд.
— Вот что, — сказал он, жестом подзывая ее приблизиться. — Вызови этого «Крега» из комнаты и передай ему. — Он протянул плотную белую карточку с золотым обрезом и золоченым вензельным тиснением по углам. Дудыриха почтительно кивнула. — Скажи, что я непременно хочу повидаться с ним. А если откажется, то тогда… нет, тогда, ты ему больше ничего не говори, тогда я сам…
— Слушаюсь.
— Ступай, и лампу поставь здесь.
После того, как дверь за смотрительшей захлопнулась, ему показалось, что наступила вечность, подобие близкой смерти, настолько неподвижным и непроглядным сделалось все вокруг. Навалившийся тяжелый приступ харкающего кашля несколько отвлек его от тяготы ожидания, но даже и надрываясь от неодолимых лающих конвульсий, он не мог забыть своего злобного ликования. «Я не ошибся, не ошибся, — звучал в нем яростный голос, — я угадал. Что-то мне подсказало… там опять сжалились…»
Полулежа на смятой, влажной от испарины, постели, скинув пиджак, но не снимая толстого шарфа, намотанного вокруг шеи, Охотник не отрывал глаз от двери. Рука его напряженно сжимала влажную рукоять револьвера. Как только послышались шаги, и яркий свет из дверного проема хлынул в полумрак комнаты, он бережно взвел курок.
IV
— Туточки вот они-с, — послышалось от стены и Охотник, застонав, едва успел щелкнув затвором, опустить револьвер. В двери снова показалась дородная смотрительша, за ней промелькнула какая-то незнакомая глупая физиономия, обросшая рыжей щетиной. И вслед за ним, грубо оттолкнув кого-то в темную глубину за стеной, показался тот, кого Охотник ждал одиннадцать бесконечных лет. Он узнал его сразу.
— Ступайте все вон, — развязно промычал Зверь с какой-то почти веселой непреклонностью. — Да ступай же… не надо.
Повинуясь его тягучему голосу, дородное тело Дудырихи растворилось в застенном мирке. Там же беззвучно исчез и рыжий толстяк. Зверь спиной захлопнул дверь, выпрямившись перед Охотником. Он слегка покачивался на широко расставленных ногах, будто предупреждая, что и не подумает прятаться. Лицо его терялось в тени, наплывающей с потолка. Из-под расстегнутого жилета белела, тоже расстегнутая и кое-как заправленная, не совсем свежая рубашка. Правой рукой он держал распечатанную бутылку, а в левой зажимал между средним и указательным пальцами, очевидно, только что опустошенный стакан. От всей его пошатывающейся темной фигуры веяло чем-то бесшабашным и вместе угрожающим. Даже не видя его лица, Охотник догадался, что Зверь ухмыляется.
— Что, твое высокоблагородие, худо? — спросил Зверь, сделав пару нетвердых шагов и расслабленно опустив себя на подвернувшийся стул. Бутылка и стакан со звоном водрузились на круглой столешнице, и большие тяжелые руки, распиравшие налитыми мускулами натянутую ткань рубашки, грузно надавили заскрипевшее дерево.
— Вижу, что худо, да что делать, — не поправишь.
Охотник, так и не вставший с постели, приподнялся повыше, но чувствуя, что не сможет долго сидеть, подмял под себя подушку.
Больше всего он боялся потерять сознание или задохнуться от нежданного приступа. Мелкая дрожь то и дело сотрясала его, и он не мог понять, что это — озноб болезни или дрожь пробужденной ненависти. Но при всем том, чувствовал необыкновенную ясность. Мутно-белая мгла больше не маячила перд глазами.
Он видел перед собой только то, вздрагивающее в такт его угнетенному пульсу, неизменное пятно света, падавшее на круглый стол, за которым развалился пьяный, но как всегда вызывающе наглый враг. Охотник больше не пытался остановить ускользающий от него звук призрачного голоса, что безмолвно звучал ему в забытьи. Сейчас он отчетливо слышал только намеренно растянутую, хрипловатую и донельзя живую речь, что доносилась из уст врага.
Его враг, Зверь… Наконец, после стольких лет, после целой жизни, похожей на тошнотворное видение, он встретил его лицом к лицу, как когда-то давно, в заснеженном лесу, когда состоялась их первая схватка. Тогда их силы были почти равны. А теперь… Этой второй встречи Охотник ждал и боялся. Казалось, он продумал ее до тончайших мелочей, до самых мелких подробностей, но на деле так и не сумел обогнать действительность. В сущности, случай застал его врасплох.
Осознание наставшего заветного мига будто бы опять запаздывало и было сродни в чем-то долгожданному, выстраданному освобождению, как брызнувшая зеленью первая трава после долгой зимы или зрелище опустившихся перед атакой вражеских копий. Неизбежность сражения завораживала, как будто за открытым забралом темного рыцаря, только что вызванного на бой, за сдержанным блеском вороненой стали вражьих доспехов, за надменным спокойствием вражьего взора, Охотник угадывал то же нетерпение и ту же ненасытную жажду открытой борьбы, что, подобно, неизлечимой болезни, снедала его долгие годы. Он не мог успокоить себя, и только одна мысль слегка уровновешивала его рваную, неуправляемую, почти безумную страстность. Теперь он уже точно знал, что хотя бы на исходе дыхания сподобился не уничтожить… нет, — эта цель, увы, так и останется недостижимой, — но, по крайней мере, бросить в догонку смерти нерастраченный, кровоточащий кусок своей священной ярости.
— … не поправишь, — услышал он, и отчего-то подумал, что Зверь обращается вовсе не к нему.
— Вы, кажется, явились, чтобы я не заподозрил вас в трусости? — просипел Охотник, впервые поняв, как унизительно слабо звучит его голос — ему хотелось уязвить врага первым же словом. В ответ Зверь нахально осклабился.