— Жекки, — сказал Грег, подавая ей руку, — вы все еще…

— Прошу вас, Грег, — прервала его Жекки, спокойно встретив его угольный взгляд. Это ровное уверенное спокойствие, звучавшее в ее голосе, и мерцающее тихим светом в ее глазах, подействовало на него сильнее самих слов. Грег отступил, наигранно небрежно, запрятав руки в карманы.

— Я прикажу постелить вам в диванной, идемте, — проговорила она, приглашая его следовать за собой.

Кроткая непреклонность и вежливое равнодушие ее тона звучало отчетливее, чем самое грубое оскорбление. Грег принужденно засмеялся.

— Благодарю покорно, — сказал он, отступая все дальше в темноту, — ваше гостеприимство делает вам честь, но боюсь, я не способен воспользоваться этой милостью. Предпочитаю кормить клопов на постоялом дворе.

— Как хотите, — кротко ответила Жекки, остановившись на ступеньках крыльца.

Она посмотрела на Грега, пытаясь убедиться в серьезности его намерения, но его лица не было видно. — Тогда, желаю вам доброго пути, — добавила она, поднявшись на одну ступеньку.

— Полагаю, вы позволите иногда навещать вас? — послышалось из темноты.

— Это ни к чему не поведет, Грег, ни к чему. — Жекки немного помедлила, словно пытаясь понять, все ли необходимое она сказала, и, подумав, прибавила гораздо суше: — Извините, я устала и хочу спать.

Она отвернулась и пошла, не оглядываясь, к двери, которая закрылась за ней через пару секунд. Спустя еще минуту за стеной раздалось покряхтывающее урчание мотора, и вскоре во дворе усадьбы снова воцарилась сонная тишина.

XLI

Весь следующий день Жекки не покидало какое-то странное беспокойство. Внутренняя полнота отягчала и томила. Она словно бы требовала от Жекки чего-то нового, непонятного, чего-то такого, что позволило бы горячему внутреннему существу своевольно заявить о себе, но Жекки не знала, что именно она может сделать. Непонятная слабость сковала ее. Ей снова, как после рокового столкновения с Серым, ровным счетом ничего не хотелось. Все было ничтожно и плоско, все, кроме неутолимого желания видеть Аболешева или Серого, что, как стало понятно, означало бы одно и то же. Жекки снова чувствовала себя заболевающей гриппом или какой-то тяжелой лихорадкой. Так отзывались в ней прежде только отголоски кошмарного сна, но и сон больше не тревожил ее. Она проваливалась в темноту, как будто в черную пропасть, и просыпалась так, будто вовсе не спала, а всего лишь лежала несколько часов подряд с закрытыми глазами. Все тело ее ломило, и горячее внутреннее томление то и дело приливало изнутри к глазам, расплываясь красными кругами. И снова непобедимый жар сушил ей горло, и Жекки чувствовала, что эта болезненная жажда не иссякнет, пока ее не утолит хотя бы короткое известие от Павла Всеволодовича.

Отослав с утра Авдюшку в город за Павлиной и Дорофеевым, которые оставались в Инске, Жекки тотчас отправилась пешком в лес. Стены родного дома сделались ей так же тяжелы, как присутствие людей, как вид их повседневной суеты, как любое свидетельство обыденности. Жекки чувствовала, что она больше не принадлежит этой жизни, и что вернуться к ней сможет, только затушив изнуряющее зноем внутреннее солнце.

Она долго бродила по знакомым лесным тропам, пока не вышла к высокому провалу, откуда начинался Волчий Лог. Жекки не отдавала себе в том отчет, но знала, что, не встретив Серого, сможет немного успокоиться только там, на обрывистой вершине, откуда видна безбрежная синяя даль ее земли. И только там, где, скрытые столетними елями и поросшие мхом, встают каменные руины древнего терема. Теперь она знала, что это его место, и значит там, даже не видя его, она сможет незримо приблизиться к нему, вдохнув полной грудью тот же напитанный запахом хвои острый призрачный воздух, что наполнял и его дыхание. Присев на один из каменных выступов, особенно пышно обросший кустами дикого шиповника, Жекки стала смотреть в сторону провала, в синеющую холодную пустоту. Ее сердце и вправду как будто слегка успокоилось. Нужно было подумать о чем-то важном, но никакие связные мысли не задерживались в голове. Она могла только чувствовать, и чувствовала, что, если не увидится с Аболешевым в ближайшее время, то просто не выдержит этого палящего зноя, что неотступно жег ее под ослабленной плотью.

Что-то изнутри подмывало идти не медля назад, домой, но она упорно сопротивлялась этому наитию. Оно казалось ей странным, неверным. Дома не было того воздуха и того синеющего свода над головой, что так влажно охлаждал ее дыхание, и она боялась просто захлебнуться от удушья вдали от знакомой лесной чащи. А задохнуться, не повидав Аболешева, не сказав ему всего того, что само просилось на волю, представлялось слишком нелепым. Поэтому Жекки медлила у Волчьего Лога.

Она встала и побрела назад лишь когда стало смеркаться. Вышла к никольскому дому из темных садовых зарослей, обступавших его кругом, и невольно вздохнув, словно приготовившись к худшему, вошла с заднего крыльца в приоткрытую дверь. Только переступила порог, она поняла, почему ей так хотелось сюда вернуться.

В коридоре ярко светила лампа. Дверь в ближнюю комнату была распахнута, и через нее виднелся озарявшийся каминным пламенем отцовский кабинет. Там раздавались частые шаги и слышались короткие обрывки невнятных слов. Жекки чуть пошатнулась, двинувшись навстречу этим шагам и этому неясному говору. Солнце внутри ослепительно вспыхнуло.

Она подошла к двери кабинета медленно и тихо, сама того не желая. Безмерная слабость томила, и ей казалось, что сейчас гораздо легче было бы стать сгустком света, неуловимо проникающим пространство, чем нести бремя своей ватно отяжелевшей плоти через бесконечный душный коридор, необъятную диванную, да еще при этом сдерживать из последних сил бурлящий внутри, больно жалящий огонь. Жекки приблизилась к раскрытой двери и остановилась, привалившись спиной к дверному проему. Ей снова потребовалось передохнуть, захватив внутрь побольше спертого и томно пахнущего яблоками воздуха — яблоки лежали по всему дому, и благостный яблочный дух, казалось, пропитывал насквозь его стены.

XLII

Она увидела Аболешева со спины. Он стоял, тяжело опираясь о край стола, долго и пристально разглядывая что-то невидимое, застывшее перед его глазами. Йоханс малошумно, как он умел, вытаскивал какие-то бумаги из ящиков стола и целыми грудами бросал их в камин. Пламя оживало, вспыхивая, и быстро пожирало добычу. Порывы ветра, изредка долетая через широкую трубу, вздымали рвущиеся языки огня, пробуждая в нем то же короткое нетерпение и протяжный гул.

— Сожги это, — донеслось до Жекки, и она вдруг увидела, как в руке Аболешева быстро промелькнул ее знаменитый портрет, написанный итальянским бродягой — будто прощальное напоминание об их недолгом счастье.

Странная полуулыбка проползла по губам Йоханса. Он тотчас перехватил картонную рамку и, не медля, как бы боясь услышать некое новое повеление Аболешева, перебросил ее через чугунную решетку камина. В ту же секунду огонь обжег полотно по сторонам и, прорезав черное отверстие прямо по середине рисунка, стал быстро расползаться к углам по всей поверхности. Йоханс посматривал на догорающий портрет без обычной невозмутимости. Что-то похожее на успокоение изобразилось на его сухом тусклом лице, когда он поднял свои блекло-голубые глаза на Аболешева, желая очевидно, убедиться в намерении герр Пауля теперь, когда дело было сделано.

Но Аболешева уже не было рядом. Павел Всеволодович медленно, опираясь на трость, и не глядя на камердинера, вышел из кабинета в смежную гостиную, куда в прежние, лучшие времена его исподволь заманивало присутствие там старинного, приятно расположенного к нему, рояля. Йоханс посмотрел вслед Павлу Всеволодовичу настороженно, и уже без недавней убежденности обернулся на пламя. Остатки некогда столь пленительного для его барина изображения догорели. От них уже ничего не осталось, кроме легкого черного пепла.