Незаметно подкравшаяся дремота засасывала человека все глубже и глубже. Пришли сны, светлые, лучезарные... Скрипнула дверь, в юрту грузно шагнул Павел. Черные растрепавшиеся волосы заслонили его глаза. Лицо было хмурое, по скулам перекатывались желваки. Как обрадовался ему Макар Иванович! Точно гора свалилась с плеч. Теперь он под надежной защитой. Никакие ревкомовцы не страшны!
— Павел! — взволнованно зашептал он и подозрительно огляделся, но в юрте но было ни души.
Вокруг Болдырева рассыпались драгоценные шкурки соболей. Он бросился их собирать...
Макар Иванович слабо шевельнулся. Рука медленно распрямилась, и ладонь коснулась колючей хвои. Кожа на кончиках пальцев сразу побелела. Вскоре кисть стала неприятного молочно-мраморного цвета. Жизнь в ней прекратилась. Затухающее сознание откуда-то из глубины, из далекого прошлого, выхватывало всё новые и новые картины... У парикмахера Ван Цзи-вея зубы были желтые, редкие, кривые. Когда Макар Иванович приносил ему интересную новость, он одобрительно похлопывал его по плечу и произносил, смешно выговаривая буквы «р» и «ш»: «Холосо... Холосо...»
Узкие глаза под толстыми стеклами очков загадочно блестели. Но платил он щедро. А Болдырева больше всего привлекали деньги. И когда незаметный услужливый парикмахер Ван Цзи-вей превратился в капитана японской армии Кавамуру, Болдырев не особенно был удивлен. Он и прежде догадывался, почему парикмахера интересуют проходящие мимо станции воинские эшелоны, но прикидывался простачком.
«Поедете в Якутию! — сказал однажды Кавамура. — Для нас наступает благоприятный момент. Вы станете бывшим политическим ссыльным, у которого все родные, кроме матери, умерли, и ехать некуда. О, Якутия очень богатая, но дикая страна! Под рукой нашего божественного императора она станет иной. Японии тесно на островах...»
Сухо, без обычной любезной улыбки, давал Кавамура наставления Болдыреву. А тот лишь покорно покачивал головой. Он был всецело во власти этого невзрачного желтолицего человека.
«Все, что нас интересует, вы будете сообщать Марии Игнатьевне».
Мария Игнатьевна! Ведь эта же старушка — мать Болдырева. Она слепая и беспомощная. Бедная мама и не подозревала, что на ее имя поступают письма, телеграммы: по фальшивой доверенности их получали другие. Сын передавал приветы, поклоны, пожелания дорогой, бесценной, любимой маме, мамочке, мамусе. Код по требованию Кавамуры Болдырев вызубрил так, что, кажется, не забудет до последнего вздоха... А как тяжело все время таиться!..
«Замерзаю!» — мелькнуло где-то в подсознании. Но Болдырев даже не шелохнулся. Над головой спящего вился туман. Хрупкие лепестки инея усыпали волосы. Непробуден, глубок сон на морозе. Вдруг Болдырев распрямил спину, негнущимися пальцами-ледышками сделал попытку разорвать воротник рубашки. В последний момент ему стало невыносимо жарко...
Восходящее солнце розовым светом озарило вершины деревьев. Из дупла выглянула белка, поводила, принюхиваясь, жесткими щеточками усов и осторожно спустилась на землю, к припрятанному с осени складу. На нижнем сучке зверек внезапно замер. Под деревом появился какой-то незнакомый предмет. От него наносило ненавистным для диких животных запахом человека. Белка долго сидела неподвижно, сверкая черными корольками глаз. Но незнакомый предмет не подавал никаких признаков жизни, и зверек спрыгнул на землю. За ним протянулась сдвоенная цепочка следов. На ближнюю лиственницу шумно опустилась ворона, поводила черным клювом и призывно закаркала.
Утром Васька Сыч докладывал своему командиру Артомонову, что вчера вечером, как было предписано, он выехал на приречный станок и готовил своего человека в город. Но тут на станок нагрянул какой-то тип и тотчас бросился удирать. Он, Васька, немедленно припустил в погоню. Удалось захватить волчью доху, рукавицы. Потом подстрелили лошадь. В кошевке оказалась кое-какая мелочь. Но сам человек бесследно исчез. Отыскать его в темноте не удалось. Несомненно, это был красный лазутчик. Однако благодаря бдительности его, Васьки, он, видимо, пешим удрал, ничего не пронюхав. По этой причине отправлять разведчика в город воздержались впредь до особого распоряжения.
Артомонов обругал Ваську разиней и велел из трофейной волчьей дохи сшить себе меховые чулки.
Глава двенадцатая
Степан должен был вернуться в отряд на следующее утро, но прошло четыре дня, а его все не было. Между тем на павловском становище, окруженном валом из навозных балбах, началась горячка. Отряд готовился к выступлению. Табунщики ловили сильных, выносливых лошадей, и над обширным аласом не умолкало заливистое тревожное ржанье. В хамначитской юрте с утра до вечера снаряжали патроны. Командир получил известие, что артомоновский отряд уже выступил, и торопился. Вот-вот должен дать знать о себе Эверов.
Перед обедом Павел вспомнил о Степане и велел его позвать. Командиру доложили, что Никифорова нет. Отсутствие отрядника особенно не удивило. Соскучился по семье и не спешит, да и по хозяйству кое-что накопилось сделать. Павел решил сам съездить к Степану, спокойно подумать наедине о своих делах. Он выехал после полудня на любимом жеребце, запряженном в легкие санки. Замещать себя поручил Станову. У ворот командира нагнал всадник и вручил ему пакет. Павел спрятал его за голенище торбаса и подстегнул рысака.
Велика же была злость и бешенство Павла, когда он узнал, что в юрте Никифоровых ночевали красные и Степан ушел с ними. Командир сначала не поверил. По его требованию Назарка повторил свой немногословный рассказ. И тогда у Павла вспухли на скулах желваки, задергалось веко, на залоснившихся щеках пятнами выступил румянец. Оттолкнув подростка, Цыпунов, тяжело дыша, прошел к столу, грузно, расслабленно опустился на орон.
Павел долго сидел молча, потом вспомнил, что на выезде нарочный вручил ему пакет от Эверова, сунул руку за голенище торбаса, нащупал плотный конверт. Он достал его, разорвал и развернул измятые, захватанные жирными пальцами листки. Углубился в чтение, посапывая носом.
Эверов писал крупно, далеко отставляя букву от буквы. Видимо, каждое слово давалось ему с трудом.
«В Баягантай пришел большой отряд красных. Страшно мне стало. Решил уйти в тайгу. Только плохо получилось. Двадцать улусников сбежали от меня. Домой, однако, вернулись. Отрядники говорят, что-де красные за бедняков заступаются. Не знаю, что и делать. А у нас те красные никого из наслежников не обидели. Только у меня из стогов брали сено да зарезали двух коров на мясо. Ты среди нас вроде самый главный, подскажи. Про наше якутское государство мужики не шибко-то верят. «Мы, говорят, с русскими крестьянами дружно жили. Они нас землю пахать научили, от наших женщин дети у них растут, зачем выгонять русских крестьян?»
Почему на город не наступаете? Там красных, сказывают, совсем мало. Почему боитесь! Ты да Артомонов — вон вас сколько. И я пойду».
Павел судорожно скомкал письмо, не дочитав до конца.
«Жирный дурак! — подумал он. — Бить крикунов надо! Без всякой жалости бить, иначе пропали!.. У меня много не порассуждают!»
Он опустил устало плечи, уронил голову в распрямленные ладони и задумался.
Вообще его авторитет тоже за последнее время заметно пошатнулся, особенно после дикой выходки Хабырыыса. И почему он тогда пожалел Степана?.. Цыпунов хотел воспитать из якутов таких бойцов, какие были ему нужны, дерзких и бессердечных. Но, несмотря на все старания, того, что он хотел, не получалось. Его отрядники были мирные люди. К тому же приближалась весна, у каждого дома была масса дел, а вместо работы приходилось сидеть сложа руки.
Многие вслух выражали свое недовольство, все чаще бросали косые, недружелюбные взгляды на русских помощников командира, которые держались замкнуто, обособленно. Тайком они скупали пушнину, выменивали ее на спирт и на табак. Надо было что-то предпринимать. Если отрядники пронюхают, что Степан бежал с красными... «Ничего, я заткну крикунам глотки! О Степане, конечно, все скоро узнают, этого не скроешь. Надо выступать к городу. А этим я придумаю...»