Изменить стиль страницы

Создание русской словесности в прямом смысле принадлежит Ломоносову. Творец языка и слога, он первый начал писать чисто и правильно. В торжественных одах Ломоносова, Сумарокова, Кострова и Петрова слог возвысился. Тогда возникла у нас лирическая, эпическая, драматическая и дидактическая поэзия. Здесь прославились Богданович, Хемницер, Фонвизин, Державин, Дмитриев, Княжнин, Капнист, Нелединский-Мелецкий, Бобров, Измайлов, кн. Шаховской, Карамзин, преобразователь языка и знаток изящного слога; Муравьев (Мих. Ник.), Озеров, Шишков, Крылов, народный баснописец; Жуковский, Батюшков, Козлов, Пушкин неподражаемый, Гнедич, Грибоедов, Востоков, Воейков, Веневитинов, Давыдов, бар. Дельвиг, девица Кульман, граф. Ростопчина, кн. Баратынский и др. Греч, Булгарин и Сеньковский дали новое направление языку, очистив его от многих застарелых грамматических форм; Кукольник, Загоскин, Гоголь, Кольцов, Даль, прославившийся народными сказками — все они представили образцы сочинений в народном духе и жизни русской. Но гораздо сильнее и умилительнее излилось чистое русское слово и чувство в сочинении Цыганова. — Его народные песни — трогательные и поучительные, увлекательные и восхитительные[48]. — По части истории много сделал хорошего и полезного, кроме бессмертного Карамзина, Полевой; как исследователи ее особенно замечательны Каченовский, Арцыбашев, Калайдович, Пав. Строев, П. Г. Бутков и Д. И. Языков; но история никогда не забудет великодушных пособий государственного канцлера гр. Н. П. Румянцева, сына Задунайского. Нынешние разыскания Археографической комиссии в пользу отечественной истории бесспорно принадлежат министру народного просвещения графу С. С. Уварову.

Из очерка о распространении просвещения мы видим сильное рвение русских к наукам. Правда, науки у нас еще не заняли должного места; легкие сочинения и поэзия господствуют пред нами, но так начинал свою умственную жизнь каждый юный народ, который прежде любит вымыслы, потом гоняется за отборными выражениями и набором слов, не установив еще языка; и наконец переходит к положительному труду, требующему зрелого ума и терпения в науках. Народ с крепкою силой, пламенною наклонностью к любознательности, удобно все перенимающий и усваивающий, чего не обещает в будущем? Народ наш еще не возмужал; пылкий и стремительный ко всему полезному, он достигнет со временем возможной степени просвещения. И кто знает будущее?

СОХРАНЕНИЕ НАРОДНЫХ МЫСЛЕЙ В СТАРИННЫХ ПЕСНЯХ И СКАЗКАХ — И УКЛОНЕНИЕ ОТ САМОБЫТНОСТИ

Весьма жаль, что многие из наших с большими способностями литераторов уклонялись от своей народности; заменяли русские выражения иностранными и подражали слепо чужеземному. Старинные народные и нынешние песни убеждают нас, что можно писать без слепого подражания к другим народам. Какая сила и простота чувствований сохранились во многих наших песнях! Какой в них стройный звук и какая невыразимая приятность в оборотах и мыслях! Потому что все излито из сердца, без вымысла, натяжки и раболепной переимчивости. В них все трогает нас, потому что оно близко к нашим мыслям; потому что все это наше, русское, неподдельное; все проникнуто любовью к родине, отечеству. Народные песни суть драгоценный памятник самобытной поэзии нашей. Это наша слава, без подражания иноземной. — Конечно, песни наши не везде стройные, но полные страстей: печаль льется рекою томительных страданий; разочарованная горькая безнадежность омывает слезами грудь, иссушивает сердце, и оно умирает без утешения; любовь или тонет в море сладостных упоений, или погибает без участия к ней. Отвага, молодечество, радость, веселие и забавы воспеваются без хитрых затей, складываются в простоте лепета и высказываются по вдохновению собственного сердца.

Вот для образца несколько песен древнейших из XVI в.

Описание умирающего витязя подле огня в дикой степи.

   Ах! Как далече, далече в чистом поле,
   Раскладен там был огонечек малешенек;
   Подле огничка разослан шелковый ковер,
   На ковричке лежит добрый молодец,
   Припекает свои раны кровавые!
   В головах стоит животворящий крест,
   По праву руку лежит сабля острая,
   По леву руку его крепкий лук,
   А в ногах стоит его добрый конь. —
   Добрый молодец уже кончается,
   При смерти добрый молодец сокрушается,
   И сам добру коню наказывает:
   «Ах ты, конь мой, конь, лошадь добрая!
   Ты видишь, что я с белым светом разлучаюся
   И с тобой одним прощаюся:
   Как умру я, мой добрый конь,
   Ты зарой мое тело белое
   Среди поля, среди чистого, —
   Среди раздольица, среди широкого.
   Побеги потом во святую Русь,
   Поклонись моему отцу и матери,
   Благословенье свези малым детушкам;
   Да скажи моей молодой вдове,
   Что женился я на другой жене:
   Во приданое взял я поле чистое;
   Свахою была калена стрела,
   А спать положила пуля мушкетная.
   Тяжки мне рапы палашовые,
   Тяжче мне раны свинцовые!
   Все друзья, братья меня оставили,
   Все товарищи разъехались:
   Лишь один ты, мой добрый конь,
   Ты служишь мне верно до смерти
   И ты видишь, мой добрый конь,
   Что удалой добрый молодец кончается».

Убитый воин, коему постелею служит камыш, изголовьем ракитовый куст, а тело его орошается слезами матери, сестры и молодой жены:

   Ах ты, поле мое, поле чистое,
   Ты, раздолье мое широкое!
   Ах ты всем, поле, изукрашено,
   И ты травушкой и муравушкой,
   Ты цветочками василечками;
   Ты одним, поле, обесчещено:
   Посреди тебя, поля чистого,
   Вырастал туг част ракитов куст,
   Что на кусточке, на ракитовом,
   Как сидит тут млад сизый орел,
   В когтях держит черна ворона,
   Он точит кровь на сыру землю.
   Как под кустиком, под ракитовым,
   Что лежит убит добрый молодец,
   Избит, изранен и исколон весь.
   Что не ласточки, не касаточки,
   Круг тепла гнезда увиваются, —
   Увивается тут родная матушка:
   Она плачет, как река льется,
   А родна сестра плачет, как ручей течет;
   Молода жена плачет, что роса падет:
   Красно солнышко взойдет, росу высушит.

О другом воине, коему постелею служит то же самое, что первому, но одеялом темная, осенняя и холодная ночь:

   Как доселева у нас, братцы! через темный лес
   Не пропархивал тут, братцы! млад бел кречет,
   Не пролетывал, братцы! ни сизый орел.
   А как нынече у нас, братцы, через темный лес
   Пролегла, лежит, широкая дороженька.
   Что по той ли по широкой по дороженьке
   Проезжал туда удалой добрый молодец.
   На заре то было, братцы! да на утренней,
   На восходе было красного солнышка,
   На закате было светлого месяца.
   Как убит лежит, удалой добрый молодец.
   Что головушка у молодца испроломана,
   Ретиво сердце у молодца испрострелено.
   Что постелюшка под молодцом камыш трава,
   Изголовьице под добрым част ракитов куст,
   Одеяличко на молодце темная ночь,
   Что темная ночь, холодная, осенняя.
   Прилетали к доброму молодцу три ласточки,
   Из них первая садилась на буйной его голове,
   А другая-то садилась на белой его груди,
   Ах! как третья садилась на скорых его ногах.
   Ах, как первая-то пташка, родная матушка;
   А другая-то пташка, то мила сестра;
   Ах, как третья-то пташка, молода жена.
   Они взяли мертво тело за белы руки,
   Понесли они то тело во высокий терем.
   Его матушка плачет, что река льется,
   А родная сестра плачет, как ручьи текут,
   Молода жена плачет, как роса падет.
   Как солнышко взойдет, росу высушит,
   Как замуж она пойдет, то забудет его.
вернуться

48

Цыганов был актер московской труппы, умер в Москве во время холеры на 35 г. от рождения. Песни его напечатаны в Москве 1834 г. под названием «Русские песни». Цыганов не искал ни славы, ни покровительства литературных партий, он жил тихо в своем кругу и пел как соловей, потому что ему хотелось петь; но он пел по внутреннему влечению к своему русскому, потому в его песнях развито народное чувство. Кто не знает его песни «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». — Зато многие, я думаю, не знают многих других прекрасных его песен. — Выпишем некоторые из них, напр. песнь X:

   Не туманами, не мглой
   Солнышко затмилось,
   Ах! не тучей громовой
   Ясное закрылось:
   Потушился свет очей —
   Раннею могилой!
   Мне не видеть красных дней,
   Не видать уж милой!
   Мне ее не разбудить
   Нежными речами.
   Ах! ее не воскресить
   Горькими слезами!
   Оседлаю ж я коня.
   Сгину в ратном поле.
   И родной мой край меня
   Не увидит боле!
   И стрелою он летит
   В поле, в грозну сечу;
   И быстрей стрелы летит
   Смерть ему навстречу!
* * *
Песнь XXIV
   Лежит в поле дороженька,
   Пролегает.
   И ельничком, березничком
   Зарастает.
   Не змейкою — кустарничком
   Она вьется;
   Не реченькой — желтым песочком
   Она льется.
   Не торною, не гладкою,
   Не убитой:
   Лежит тропой заброшенной,
   Позабытой. —
   В конце пути-дороженьки
   Горюч камень;
   На камешке сердечушко,
   В сердце пламень!
   По всем углам у камешка
   Растут ели;
   По всем углам на елочках
   Пташки сели.
   И жалобно пернаточки
   Распевают:
   «Вот так-то спят в сырой земле,
   Почивают —
   Безродные, бездольные
   На чужбине —
   Никто по них не плачется
   Не в кручине!
   Ни мать, ни отец над камешком
   Не рыдают.
   Ни друга здесь, ни брата здесь
   Не видают!
   Лишь раз сюда красавица
   Приходила,
   Здесь ельничку, березничку
   Насадила.
   Поплакала над камешком,
   Порыдала.
   Нам жалобно петь день и ночь
   Приказала.
   А кто она? где делася? —
   Не сказала!»
* * *
Песнь XXXVII
   Каркнул ворон на березе,
   Свистнул воин на коне, —
   Погибать тебе, красотке,
   В чужедальней стороне!
   Ах, зачем, за кем бежала
   Ты за тридевять полей? —
   Для чего не размышляла
   Ты об участи своей?
   Все покинула, забыла
   Прах отца, старушку мать, —
   И решалася отчизну
   На чужбину променять!
   То ли счастье, чтобы очи
   Милым сердцу веселить, —
   После ими ж дни и ночи
   Безотрадно слезы лить?
   Неужели ты не слыхала
   Об измене? — «Никогда!»
   Неужели ты полагала
   В сердце верность? — «Навсегда!»
   «Было некому бедняжку
   Поучить меня уму, —
   И голодной — вольной пташкой
   Я попалась в сеть к нему.
   Никого я не спросилась,
   Кроме сердца своего, —
   Увидала — полюбила, —
   И умру любя его!»
   Каркнул ворон на березе,
   Свистнул воин на коне —
   И красотка погибает
   В чужедальней стороне.