Посмотрите на разнообразие русской жизни, и вы удивитесь, если я скажу, что это разнообразие не мешает народности. Разве можно назвать то народностью, что составляет ее оттенки: нравы и обычаи? Разве народность в том состоит чтобы носить свои одежды, питаться своей пищей, жить в своих старинных хоромах, поступать по обычаю своей страны? — О, тогда бы каждый город — что говорю! — каждый уголок деревни должен искать своей народности. Это не народность, повторяю, а ее туземные обыкновения и привычки, изменяемые местностью — это быт русской жизни. — Что в одном месте принято, то в другом уже смешно; что в одном месте соблюдается со всею строгостью, то в другом почитается причудами; что в одном городе или деревне составляет предмет набожных воспоминаний, то тут же, по соседству, они не допускаются как остатки язычества. Это есть местная потребность, привязанность к своей земле и есть физическая народность, а не нравственная. Кто с материнским молоком всосал любимые привычки, тот не может расстаться с ними — он любит их, но любит от привычки. Неоспоримо, что любовь к своим привычкам существует, даже должна существовать пристрастная, подобно тому, как один пол дышит пристрастием к другому. Разочаруйте слепую его преданность к любимому предмету, раскройте глаза, поверьте недостатки и слабости, сравните с достоинствами другими, более обворожительными, и что произойдет с вашим божественным предметом, без которого вы не могли жить? Раскаяние и, может быть, самое презрение! — Ум рассуждает, сердце холодеет, и чем хладнокровнее станете сравнивать богиню вашего блаженства, коей недавно созидали алтари, курили фимиам; тем более будете убеждаться, что ваш ангел небесный, кроткий как нагорный житель, — имеет недостатки! — Рассуждаете более, и вы краснеете, как могли ослепиться! Хранитель вашего сердца, звезда вашего счастия — уже не по вашему сердцу. — Сладостные мечты исчезли, потому что пристрастие уничтожено. — Такая сила привычек! Но не должно простирать их безусловно, беспредельно, иначе будет не уважение к истине, не признание благородного чувства у других народов.

Пища и одежды, старинное украшение домов, храмов и зданий, конечно, имеют влияние на дух народа. Но в каком смысле? В физическом. Ему нравится одеваться по-своему, ходить в свободных платьях, носить туземные украшения, расписывать дома любимою краской, строить храмы по старинным преданиям, в коих живет его воспоминание, согревает его душу — но не есть ли это действие обычая и, если хотите, той самой привычки? — А привычка есть вторая природа. Мы часто смешиваем действие нравов и обыкновений с чувством народности. Неужели никто не согласится, что, живя в пышных палатах новейшего зодчества, нося иностранные одежды — нельзя не любить свое отечество так же пламенно и страстно, как завещали нам любить его наши праотцы? — Посмотрите на расселение нашего народа по трем частям света — и что их соединяет? Что их держит и хранит? Священнейшее чувство любви к отечеству, основанное на Православии и Единодержавии. Все дышат и пламенеют одним чувством, желают счастия и утверждают благосостояние — вот где кроется народность! Вот его сила и опора.

Нравственная народность выше всякого могущества; она всегда неразлучна с господствующим языком — но у нас им говорят по всем отдаленным концам обширной монархии. И в самое древнее время говорили им при дворах турецкого и египетского султанов: жены, нововерцы и мамелюки[45]. Язык сближает всех, пленяя слух и народную гордость, но где говорит сердце или ум, там образцы вкуса и ума; где кипят страсти, там унижается небесный дар слова; где чистый пламень мыслей, там присутствие доброго гения, которого вдохновение все разделяем невольно: оживаем в его дыхании, возносимся в его парении — и чье сердце может быть бесчувственным к трогательным звукам слова? — Даже простого, обыкновенного, но давно неслыханного своего родного. Надобно видеть двух единоземцев, встретившихся нечаянно на чужой стороне: с каким восторгом они обнимаются и изливают радостные воспоминания на своем языке. Кажется, что все окружающее завидует им; но их восторг неописанный! Они увиделись в первый раз и уже знакомы и дружны. Они росли, воспитывались и жили на одной земле; они говорят одним языком, а это как электрическая искра пробегает по их жилам, пробуждает тысячу воспоминаний о родине, и слезы навертываются на глазах! Полные избытка сладостных мыслей спешат на перерыв передать свои впечатления, перебивают друг друга, говорят и не наговорятся; прислушиваются к отрадным звукам, повторяют их и не верят, что слышат родной язык. О, этой божественной радости никто не поймет, кто не был в чужих землях, кто не любил своего родного! Обагренный кровью воин опускает немедленно свой меч, когда услышит голос о пощаде на родном его языке. — Звери узнают друг друга в страшном рыкании и не терзают; птицы приветствуют птиц приятным для них щебетанием; змеи и гады ползут друг к другу на свист и шипение, для нас страшное — но для них сладостное; деревья преклоняют свои ветви: они говорят, перешептываются; цветочек склоняет свою головку к другому, вместе с ним родившемуся, и своим колебанием выражают взаимною тихую радость, как бы переговариваясь украдкой между собою. Язык природы разлит повсюду. И чувство его столь пламенное, столь горячее, что оно двигает самими металлами. Одинаковый металл сродняется с однородным. Язык, таинственный узел народности, скрепляет еще более людей между собой: им изъясняют и учат, как надобно любить отечество; на нем произносят священные поучения и совершают моление пред алтарем Всевышнего; им просвещают и указывают гражданину его назначение. Довольно странно мнение тех, которые утверждали, что мир есть всеобщее отечество; что человек может любить столько же чужую землю, сколько свою! Гражданин всего мира не может существовать по причине бесчисленных изменений духа правления и противоречий в действиях к общественному благу. Он не в состоянии любить иноземное, сколько свое; потому что душа его не находит родного отголоска в сочувствии чужеземцев, хотя добрых и просвещенных, и никто не может быть счастливым вне своего отечества, а следовательно, и любить другое и быть гражданином всемирным.

В науках мы стоим далеко позади европейцев потому единственно, что менее других занимаемся. Ученое сословие не находится у нас на той ступени, на какой во Франции, Германии, Англии и даже Италии; но оно и не может существовать по причине недоучивания. Наши юноши учатся многому и не научиваются; оканчивают образование скоро и не думают об усовершенствовании себя; более читают, нежели сколько знают. Но доказывает ли это, что мы без способностей? Не можем обрабатывать учености и наук? — Посмотрим. — Народное просвещение с восшествием на престол благословенного дома Романовых произвело ощутительное благое действие: появилась в Москве Славяно-греко-латинская школа (1643 г.) и академия (1682 г.), а духовная Киевская академия сделалась рассадником просвещения в России. Ученые малороссияне были учителями и проповедниками, из коих многие оказали великую услугу наукам, и их наставническое влияние продолжалось почти до конца XVIII века. Памва Берында, Епифаний Славенецкий, Св. Димитрий, Гавриил Бужинский, Феофан Прокопович, Георгий Конисский, Иоанн Леванда, Анастасий Братановский, Евгений Болховитинов и многие другие суть тому доказательство. Из духовных великороссиян не менее содействовали: патриарх Никон, Гедеон Крыновский, Дим. Сеченов, Платон Левшин, Михаил Десницкий, Амвросий Протасов. Во всех их сочинениях разлито, правда, более нравственного и назидательного; но зато с каким редким красноречием соединена любовь к отечеству, укрепленная верой.

В начале XVIII ст. открыто народных училищ 51, семинарий 26, училища: артиллерийское, инженерное и морское, Академия наук (1725 г. дек. 29), сухопутный кадетский корпус, называемый ныне первый кадетский. Тогда изменился слог языка, особенно когда появились: князь Кантемир, Крашенинников, Сем. Климовский, малороссийский казак, сочинявший народные песни. Открытие Московского университета (в 1755 г.) и Академии художеств (в Петербурге 1758 г.) распространили область наук и изящества, коих покровителем был И. И. Шувалов. — Во второй половине XVIII ст. преобразованы военные училища, открыто общество для воспитания благородных и мещанских девиц (в 1764 г., в простонародии Смольный монастырь), учреждено Вольное экономическое общество (1765 г.), основан Горный корпус (1772 г.), открыто хирургическое училище (1783 г.) и распространены повсюду народные училища. В начале XIX ст. учреждено (1802 г.) министерство народного просвещения, коему поручены все светские учебные заведения в России, кроме женских, обязанных благодетельному покровительству императрицы Марии Федоровны — истинной матери несчастных. Преобразованы и открыты университеты: московский, дерптский, санкт-петербургский, харьковский, казанский и виленский; потом александровский (в Гельсингфорсе) и киевский, вместо виленского; высшие училища, лицеи, духовные училища, медико-хирургическая академия (1808 г.), институты, пансионы, гимназии, уездные приходские и военные училища; общества в пользу языка и наук, одним словом, столько открыто и распространено заведений по всей России, что всякому сословию и званию даны средства к образованию. По одному ведомству народного просвещения считается ныне более 2166 учебных заведений[46]. Если примем в соображение число духовных, военных, промышленных, земледельческих и женских заведений, то они, быть может, не уступят числу гражданских. Какое быстрое распространение просвещения! Не свидетельствует ли это <о> больших наклонностях русского к образованию[47]?