Теперь, когда юма была мертва, Эдит осознала причину своего подавленного состояния. Юма воскресила прошлое. Оно разверзлось, точно мрачное, зловещее ущелье, напомнив Эдит о том времени, когда она потеряла ребенка. Потеряла преднамеренно. Эдит вспомнила, как переживал тогда Чарльз. Это потом он делал вид, что ничего особенного не произошло. В Эдит снова проснулось чувство вины. Она подумала о том, что, возможно, то же происходит и с Чарльзом. Ему тоже было о чем вспоминать. Он повел себя не очень достойно в самом начале своей карьеры в «Пэн-Ком»: наябедничал начальству на сослуживца. Того тут же уволили, а его должность передали Чарльзу. Человек тот позже покончил с собой. Симпсон. Чарльз очень переживал тогда. Может, юма напомнила ему о Симпсоне? Нет никого, в этом мире, кто не совершил бы такого поступка, за который ему не было бы стыдно.

Прошло несколько дней. Как-то раз вечером, когда Чарльз поливал цветы, он увидел в отверстии скворечни мордочку зверька, в точности такую же, как у предыдущего, или как его описывала Эдит. Чарльз в первый раз увидел зверька воочию.

У него были черные блестящие злые глазки, глядевшие не мигая, и маленькая ощеренная пасть — именно так и описала его Эдит.

Чарльз совсем забыл о шланге, и струя воды ударила в кирпичную стену. Он бросил шланг и направился к дому, чтобы выключить воду. Чарльз решил снять скворечню и посмотреть, что в ней. Странно, подумал он, скворечня слишком мала, чтобы в ней смог поместиться зверек вроде того, которого поймала кошка. Это несомненно. Чарльз почти добежал до дома, когда заметил стоявшую на крыльце Эдит.

Она глядела на скворечню.

— Опять!

— Да. — Чарльз перекрыл воду. — На этот раз я узнаю, что это такое.

Он быстро направился к скворечне, но на полпути остановился.

В открытых железных воротах показалась кошка, грязная, истощенная и жалкая. Свесив голову и ускорив шаг, она направилась к Чарльзу.

— Вернулась, — сказал Чарльз.

Отчаяние охватило Эдит. Видно, ничего не изменишь. Так предопределено. Следом за одной юмой всегда будет появляться другая. Чарльз снимет скворечню, и она окажется пустой. А потом Эдит увидит зверька в доме, и кошка снова поймает его. Нет, им с Чарльзом уже никогда не отделаться от зверька.

— Я думаю, она сама нашла дорогу сюда. Надо же, целых две мили, — улыбнулся Чарльз.

Эдит сжала зубы, чтобы не закричать.

Она настолько была уверена, что получит это место, что, не смущаясь, приехала в Вестчестер с чемоданом. Сидя в гостиной дома Кристиансенов в удобном кресле, она сосредоточенно отвечала на их вопросы. Ей исполнился всего двадцать один, но в своем жакете цвете морской волны и берете она выглядела значительно моложе.

— Вам раньше приходилось работать гувернанткой? — спросил мистер Кристиансен. Он сидел рядом женой на диване, сцепив пальцы и опираясь локтями на колени, обтянутые брюками из серой фланели. — Я хочу спросить: есть ли у вас рекомендации?

— Последние семь месяцев я работала горничной у миссис Дуайт Хоуэлл в Нью-Йорке. — Люсиль взглянула на него, и глаза ее внезапно расширились. — Если хотите, я могу попросить рекомендации у нее… Но когда сегодня утром я увидела ваше объявление, я не стала ждать. Я всегда мечтала устроиться в доме, где есть дети.

Энтузиазм девушки вызвал невольную улыбку у миссис Кристиансен. Взяв с кофейного столика серебряную шкатулку, она встала и спросила у девушки:

— Не хотите сигарету?

— Нет, благодарю вас. Я не курю.

— Ну что же, — проговорила миссис Кристиансен, закуривая, — можно было бы, конечно, позвонить туда, но мы с мужем больше привыкли полагаться на свои личные впечатления, чем на рекомендации… Что скажешь, Рональд? Ты ведь сам говорил, что хотел бы взять человека, который действительно любит детей.

Через пятнадцать минут Люсиль Смит стояла в отведенной ей комнате в домике для прислуги, расположенном позади особняка, и застегивала пояс своей новой белой униформы. Она чуть тронула губной помадой губы.

— Что ж, ты опять начинаешь все сначала, Люсиль, — обратилась она к своему отражению в зеркале. — Отныне тебя ждет счастливая, наполненная смыслом жизнь, и позабудь обо всем, что было раньше.

При этих словах ее глаза вновь широко распахнулись, словно опровергая сказанное. Когда она их так раскрывала, они делались похожи на материнские глаза, а мать была частью того мира, который Люсиль должна была забыть. Ей нужно избавиться от дурацкой привычки таращить глаза. К тому же это придавало ей вид удивленный и неуверенный, что никуда не годится, если работаешь с детьми. Рука у нее дрогнула, когда она ставила помаду на место. Глядя в зеркало, она постаралась придать лицу подобающее выражение и расправила накрахмаленный форменный передник. Ей необходимо всего лишь не забыть о кое-каких пустяках вроде вытаращенных глаз да нескольких действительно глупых привычках: не нужно жечь в пепельнице обрывки бумаги, нельзя забывать о времени — это свойственно многим, но она-то должна все время помнить, что ей так делать не полагается. Со временем это будет получаться само собой. Ведь она абсолютно такая же, как все (разве психиатр не говорил ей об этом?), другие вообще никогда даже не задумываются о такой ерунде.

Пройдясь по комнате, Люсиль присела на стул, стоявший у окна с голубыми занавесками, и посмотрела на сад и лужайку, отделявшие домик для прислуги от большого дома. Двор был скорее длинный, чем широкий, с круглым фонтаном в центре и двумя вымощенными камнем дорожками, вьющимися в траве изогнутым крестом. То тут, то там — под деревьями, в беседке — белели скамейки, выполненные, казалось, из ажурного кружева. Какой чудесный дворик!

А дом! Именно о таком она и мечтала. Белый двухэтажный дом с темно-красными ставнями, дубовыми дверями с медными молоточками и засовами, которые открываются, если нажать на них большим пальцем… Да еще широкие лужайки, тополя, густые и высокие, так что сквозь них трудно что-нибудь разглядеть. Невозможно поверить и даже просто предположить, что где-то там за ними есть еще один дом… Иссеченный струями дождя дом миссис Хоуэлл в Нью-Йорке, с его гранитными колоннами и изяществом украшений, подумала вдруг Люсиль, был похож на окаменевший свадебный пирог, застрявший среди таких же каменных пирогов.

Она порывисто встала. Дом Кристиансенов был цветущим, дружелюбным и живым! И в нем были дети! Слава Богу, в нем были дети! А она до сих пор их еще не видела…

Сбежав по лестнице, Люсиль пересекла двор по дорожке, начинавшейся у самой двери, и лишь на несколько мгновений задержалась, чтобы взглянуть на пухленького фавна, из свирели которого струилась вода, падая в выложенный камнем пруд. Сколько там Кристиансены обещали ей платить? Она не помнила, да ей и было все едино. Она и даром бы согласилась работать, лишь бы жить в таком месте.

Миссис Кристиансен отвела ее наверх в детскую. Она открыла дверь. Стены комнаты были украшены яркими картинками на сельскую тему: танцующие крестьяне, резвящиеся животные, причудливо изогнутые цветущие деревья. В комнате стояли две совершенно одинаковые кровати из темно-золотистого дуба, а пол был покрыт желтым, без единого пятнышка линолеумом.

В углу комнаты, среди разбросанных цветных мелков и книжек-раскрасок, на полу играли двое детей.

— Дети, это ваша новая няня. Ее зовут Люсиль.

Малыш встал.

— Здравствуйте, — произнес он, с важным видом протянув ей испачканную мелом руку.

Люсиль пожала ее и, наклонив голову, тоже поздоровалась с ним.

— А это Элоиза, — сказала миссис Кристиансен, подводя к Люсиль младшего ребенка.

Элоиза подняла голову, внимательно посмотрела на стоявшую перед ней девушку в белом костюме и проговорила:

— Здравствуйте!

— Ники девять, а Элоизе шесть, — пояснила миссис Кристиансен.

— Ясно, — проговорила Люсиль.