— А что вы делаете? — с вежливым любопытством спросил Ники.

Люсиль отняла книгу от лица. Когда до нее дошел смысл вопроса, она вспыхнула и улыбнулась, словно счастливый, но нашкодивший ребенок.

— Читаю! — засмеялась она.

Ники тоже рассмеялся.

— Вы держите книжку ужасно близко к глазам.

— Да уж, — сказала Элоиза, также усаживаясь на кровати.

Ники, подойдя ближе, стал разглядывать, что за книжки лежат у нее на коленях.

— Мы встаем в три часа. А вы нам сейчас почитаете? Кэтрин всегда читала нам перед ужином.

— Хотите, я почитаю вам «Пиноккио»? — предложила Люсиль, счастливая от мысли, что, возможно, ей удастся поделиться с ними тем огромным удовольствием, которое доставило ей чтение первых страниц этой книжки. Она уселась на пол, чтобы они могли разглядывать картинки, пока она читает.

Ники и Элоиза с любопытством склонились над картинками, так что их головы порой мешали Люсиль читать. Она не осознавала, что читает с напряженным интересом, который передается детям, и именно поэтому чтение доставляет им такое удовольствие. Чтение продолжалось часа два, но они пролетели как минуты.

Ровно в пять Лизабет внесла поднос с ужином, и когда с едой было покончено, Ники и Элоиза потребовали, чтобы она почитала — до семи часов, когда им придется лечь спать. Люсиль охотно принялась за следующую книжку, но тут вернувшаяся с подносом Лизабет сказала, что детям пора мыться и что с минуты на минуту к ним поднимется миссис Кристиансен, чтобы пожелать спокойной ночи.

В семь часов пришла миссис Кристиансен, но к этому времени дети, уже умытые и в пижамах, сидели на полу рядом с Люсиль, с головой погрузившись в следующую сказку.

— Знаешь что, — сказал Ники матери, — все эти книжки нам уже читала раньше Кэтрин, но когда их читает Люсиль, кажется, что это совершенно новые книжки!

Люсиль вспыхнула от удовольствия. Уложив детей, она спустилась вниз вместе с миссис Кристиансен.

— У вас все в порядке, Люсиль?.. По-моему, вам хочется спросить меня о чем-то?

— Нет, мэм, вот разве что… нельзя ли мне подняться сюда ночью — взглянуть, все ли в порядке у детей?

— О, мне не хотелось бы, чтобы вы из-за этого вставали среди ночи. Это, конечно, проявление заботы с вашей стороны, но, честно говоря, в этом нет никакой необходимости.

Люсиль промолчала.

— Кроме того, я боюсь, что вечера могут показаться вам чересчур длинными. Если вам вдруг захочется сходить в кино в городе, Альфред — это наш шофер — с удовольствием подвезет вас на машине.

— Спасибо, мэм.

— В таком случае спокойной ночи, Люсиль.

— Спокойной ночи, мэм.

Она вышла через заднюю дверь и прошла через сад, где продолжал бить фонтан. Когда она взялась за ручку двери, ей вдруг страстно захотелось, чтобы это была дверь детской, чтобы было уже восемь часов утра и пора было начинать все дела нового дня.

Тем не менее она чувствовала усталость, приятную усталость. Как все же чудесно, подумала она, выключая свет, чувствовать себя действительно усталой вечером (хотя было всего девять часов), а не страдающей от избытка энергии, неспособной заснуть из-за мыслей о матери или вечно гложущего беспокойства… Она вспомнила, как однажды, не так давно, в течение пятнадцати минут она не могла вспомнить свое собственное имя. В панике она побежала к врачу…

Все это было в прошлом! Она даже может попросить Альфреда купить ей в городе пачку сигарет — роскошь, в которой она отказывала себе многие месяцы.

Напоследок она еще раз взглянула из окна на дом. Занавески в детской колыхались на ветру, то выскальзывая наружу, но снова втягиваясь внутрь. Ветер что-то невнятно бормотал в покачивающихся верхушках тополей, — казалось, кто-то ласково с ней разговаривает, казалось, верещат детские голоса…

Второй день был похож на первый, за исключением того, что не было никаких происшествий вроде оцарапанной руки — таким же был и третий день, и четвертый. Размеренные и совершенно одинаковые — словно оловянные солдатики Ники, выстроенные в ряд на столе детской. Единственное, что менялось, — это любовь Люсиль к семье и детям — слепая и страстная привязанность, которая, казалось, становилась вдвое сильнее с каждым днем. Она успела заметить и полюбить очень многое: то, как Элоиза пила молоко осторожными маленькими глоточками; то, как нежный пушок на спинах у детей, закручиваясь, устремлялся вверх, чтобы слиться с волосиками на шее; и то, какие во время купания у них были трогательно беззащитные, хрупкие тела.

В субботу вечером в почтовом ящике, висевшем на двери домика для прислуги, она обнаружила адресованный ей конверт. Внутри был чистый лист бумаги, а в нем — две новые двадцатидолларовые купюры. Люсиль подержала одну из них, взяв за острые края. Бумажка не имела для нее никакой ценности. Чтобы ее потратить, пришлось бы идти в магазин, где полно чужих людей. Для чего ей деньги, если она никогда не собирается покидать дом Кристиансенов? Они просто будут копиться у нее — каждую неделю будет прибавляться по сорок долларов. Через год у нее будет две тысячи восемьдесят долларов, а через два года — вдвое больше. В итоге у нее когда-нибудь будет денег столько же, сколько у самих Кристиансенов, а ведь это совершенно неправильно.

Не покажется ли им странным, если она вдруг попросит вообще ничего не платить ей за работу? Или, к примеру, всего десять долларов?

Ей нужно было поговорить с миссис Кристиансен, и она подошла к ней на следующее утро. Время было выбрано неподходящее: миссис Кристиансен составляла меню на ужин.

— Да? — отозвалась миссис Кристиансен своим приятным голосом.

Люсиль наблюдала, как желтый карандаш в ее руке быстро скользил по бумаге.

— Для меня это слишком много, мэм.

Карандаш замер. От удивления у миссис Кристиансен слегка приоткрылся рот.

— Люсиль, вы действительно странная девушка!

— Что вы имеете в виду, говоря «странная»? — полюбопытствовала Люсиль.

— Ну, начнем с того, что вы по собственной инициативе практически день и ночь проводите с детьми. Вы даже ни разу не захотели взять выходной. Вы все время говорите о том, что хотели бы сделать для нас что-то «важное», хотя я просто не могу представить, что бы это могло быть… И вот теперь жалованье показалось вам слишком большим! Нам еще никогда не приходилось встречать такую девушку, как вы, Люсиль! Уверяю вас, вы совершенно необычная! — Она рассмеялась, и смех ее, легкий и непринужденный, резко контрастировал с напряженной скованностью стоявшей перед ней девушки.

Люсиль была в восторге от разговора.

— Необычная? Что вы имеете в виду, мэм?

— Ну, я только что это объяснила, дорогая. И я категорически отказываюсь уменьшить ваше жалованье, поскольку это будет уже чистейшей эксплуатацией. На самом деле, если вы вдруг передумаете и попросите прибавки…

— О нет, мэм… просто мне хотелось бы, чтобы я могла еще что-то сделать для вас… для всех вас…

— Люсиль! Вы ведь и так уже работаете на нас, разве нет? Вы заботитесь о наших детях. Что может быть важнее этого?

— Но я имела в виду нечто большее… я имела в виду более…

— Глупости, Люсиль, — перебила ее миссис Кристиансен. — Если люди, у которых вы работали раньше, были не столь… дружелюбны, как мы, это вовсе не значит, что вы должны ради нас расшибаться в лепешку. — Она замолчала, ожидая, что теперь девушка уйдет, но та, явно озадаченная, продолжала стоять возле стола.

— Мы с мистером Кристиансеном очень, очень довольны вами, Люсиль.

— Благодарю вас, мэм.

Она вернулась к играющим в комнате детям. Она не сумела ничего объяснить миссис Кристиансен. Ей бы нужно вернуться и рассказать, что она чувствует, рассказать о своей матери, о том, как она долгие месяцы боялась самой себя, о том, что она никогда не осмеливалась хоть немного выпить или даже выкурить сигарету… и благодаря тому, что она просто живет вместе с их семьей в этом чудесном доме, она снова прекрасно себя чувствует… Если бы она все это рассказала, возможно, она почувствовала бы облегчение. Она направилась было к двери, но ее остановило опасение, что она может помешать или что миссис Кристиансен покажется скучной ее история, история простой девушки-прислуги. И весь остаток дня невысказанная благодарность давила неимоверной тяжестью в груди.