Весна 1907 года занесла его в Рославль, о чем нам известно из писем В. О. Нилендера к Б. А. Садовскому. 2 марта 1907 года Нилендер сообщал, что с ним живет «гениальный Владислав», а 22 августа — что отец его «предложил Владиславу место учителя русского языка и истории в гимназии»[201]. По этому поводу публикаторы высказали предположение, что Ходасевича забросил в Рославль крупный проигрыш в карты. Но — как он позже сам вспоминал — и карты, и пьянство были вызваны отчаянием и ревностью.

Муни примчался в Лидино по первому зову — поддерживать, врачевать, быть рядом. Не случайно, даря другу «Молодость», Ходасевич упомянул лето 1907 года:

Муни, который однажды без меня сказал, что любит меня, в память лета 1907 года от любящего его

Владислава Ходасевича.

5 марта 908 г.[202].

При этом человек строгого благородства, не выносивший публичности в делах интимно-личных, в письмах Муни никогда ни словом, ни намеком, ни улыбкой не касался происходящего. И этим разительно отличался от Ходасевича, которого в молодые годы втягивало в скандалы разного свойства, он и не пытался укротить ни жадного интереса к ним, ни словесной невоздержанности. Ради острого словца к черту летели любые добрые отношения.

По существу, Нина Петровская была права в своей обиде на «Владьку», которого в письме к Ефиму Янтареву (13/26 апреля 1909 года) называла предателем, «несчастной нищей и отвратительной душой. Ненавижу его здесь!». Впрочем досталось всей компании (Ал. Койранскому и Ал. Брюсову, даже Муни): «они вгрызаются в Вас, как могильные черви, как паразиты, которые должны питаться соками чьих-то душ», но направлен ее гнев на Владислава Ходасевича, о нем она писала: «моей дружбе с ним — конец»[203].

Ходасевич умел помогать и принимал деятельное участие в судьбе Нины Петровской. И. М. Брюсова считала его конфидентом «несчастной m-me Гриф», и порой он действительно исполнял роль связного между В. Я. Брюсовым и Н. И. Петровской Что не мешало ему на литературном вечере Брониславы Рунт (сестры И. М. Брюсовой) припечатать приятельницу забавным прозвищем, и оно тут же разносилось по Москве. И вот, «с легкой руки едкого и остроумного В. Ходасевича»[204], все называют Петровскую «Египетской кормой». (Строчками: «Как беглецу корабль свой кинуть вслед за египетской кормой», — заканчивалось стихотворение Валерия Брюсова «Антоний»).

Точно так же С. А. Соколова, которому Ходасевич многим был обязан, которого сам пригласил шафером на свадьбу, он выставил на всеобщее посмешище в эпиграмме, — и обидной эпиграмме[205]. Он был «злым мальчиком», вверчивающимся в самые сложные интимные отношения, жадно дышащим окололитературным воздухом. Но и недостатки свои Ходасевич обращал на службу писательскому делу. Кто знает, не будь этой, острой на язык, жадной на слух молодости, возможно «Некрополь» — создание благородное и чистое — не появился бы на свет. Недаром, по воспоминаниям Вл. Пяста, пошучивая, посмеиваясь, говаривал А. М. Ремизов: «Сплетня очень нехорошая вещь — вообще, в жизни, в обществе; но литература только и живет, что сплетнями, от сплетен и благодаря сплетням»[206].

Только смерть Муни внезапно отрезвила Ходасевича, он на себя примерил требовательность и строгость друга.

Рядом с Ходасевичем Муни пережил горький опыт его любви, посвятил Марине Рындиной, жене Ходасевича, стихотворение «Вакханты», а когда разрыв стал неминуем и вслух произнесено слово «развод», он согласился свидетельствовать о неверности в консистории. Так как вину за расторжение брака Ходасевич брал на себя, то Муни придумал разлучницу, которую назвал «Настенькой», как героиню «Белых ночей» Достоевского. И таким образом выразил всю свою нелюбовь, все неприятие Достоевского. Во всяком случае, так рассказывала Л. С. Киссина со слов матери.

IV.

Ежелион полуСтаврогин, так я одна восьмая Шатова…

Из письма Муни

Ох, к Достоевскому ли это была нелюбовь. А может, к тому типу «бедного рыцаря», мечтателя, которого Достоевский изобразил в повести «Белые ночи» и роль которого то и дело доставалась Муни. Как же он хотел освободиться от нее, освободить себя от беспокойного, сентиментального, ранимого, на все откликающегося Александра Большакова, поэта, «которому вменяется в обязанность всем восхищаться, все понимать и все рифмовать». Он готов был убить его и — убивал, убивал с наслаждением в рассказе «Летом 190* года», а поэт всплывал, он торжествовал над спокойным, приличным господином Алексеем Васильевичем Переяславцевым, в которого так хотел перевоплотиться, спрятаться наш герой. Не меньше, чем Карамазовский Черт в семипудовую купчиху.

У Переяславцева и отец — приличный человек, чиновник губернского присутствия, и наказ он дает сыну, как полагается литературному герою, а уж потом умирает. Но сколько ни натягивал на себя Муни личину Переяславцева, а чувствовал: не избавиться ему от мятежного духа того, другого:

(«Двойник»)

Про себя-то он все прекрасно понимал и не случайно сообщал Ходасевичу будто бы только явившуюся мысль, что если Андрей Белый — Ставрогин, то он Шатов, и даже не Шатов — «во мне одна восьмая Шатова».

Имя Шатова явилось не вдруг и не случайно. Еще в 1908 году, карандашом набрасывая обложку будущей книги «Три пьесы» («Месть негра», «Торжествующий испанец», «Да здравствует Черногория!») — а нам известна только одна из них! — в качестве псевдонима он выбрал фамилию «С. Шатов». А на следующей странице написал: «9 мая выход в свет гениальной книги Сергея Шатова “Три пьесы”!!!»

В письме к Ходасевичу имя Шатова вызвано не воспоминанием о том, как Муни при всех, в Литературно-художественном кружке дал пощечину Андрею Белому (за что? Гадать не к чему — об этом тоже Достоевский в «Бесах» написал: «за ваше падение… за ложь», а про себя с непременным восторгом, почти со слезами: «за то, что вы так много значили в моей жизни…»)[207].

Муни понимал, как много в его характере, в судьбе — от Шатова, одного «из тех идеальных русских существ, — по слову Достоевского, — которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах…»[208]

Это была не национальная идея, русская идея, владевшая Шатовым. Ее Муни отверг и высмеял в повести «На крепких местах». Носителями «русской идеи» там представлены грузин и некрещеный еврей: один зеркала бьет («Это широта и мощь русская»), а другой девочкам гадости говорит, а потом бьет поклоны Богородице («Это глубина и проникновенность»). Оба водку трескают, и еврей грузину обещает: «Я твою жидовскую морду разобью». Серьезные расхождения возникают у них насчет закуски: один яйцом закусывает, другой клюквой. Вот что вызывает бурные, нескончаемые споры: один твердит: «Клюква!», другой: «Яйца!» — таков «национальный вопрос» в представлении российского интеллигента, который народа своего не видит, не знает, но ждет от него чуда.