ТОЛСТАЯ ДАМА (ХУДОЙ). Анна Львовна в четвертый раз вернулась к мужу и опять в таком положении.
3-й. И все проверено Пулковской обсерваторией. Нет, уж я теперь ни-ни-ни. Здоровье Николая Морозова, господа! Ура!
5-й. Ура! Кэк-вок!
ОЧЕНЬ ТОЛСТЫЙ. Вам, батюшка, все бы кэк-вок. Домой пора.
2-й. Потребуем счет.
ВСЕ. Потребуем счет.
Звонят. Приходит лакей.
ВСЕ. счет.
Шум. Дамы одевают шляпы. Приносят счет. Расплачиваются и уходят попарно: толстый с тонкой, тонкий с толстой. Лакеи провожают. Сцена некоторое время пуста. Затем из окна высовывается НЕГР в том же костюме. Он грозит кулаком.
НЕГР. Я вам отомщу. (СКРЫВАЕТСЯ).
ЗАНАВЕС.
ДЕЙСТВИЕ 2.
Магазин дамских платьев и шляп. На задней стене большое окно и рядом стеклянная дверь на улицу. На окне кукла с черными буклями, в шляпе. Другие манекены, с головами и без голов, одетые и голые, в магазине. Большое зеркало у одной стены, в другой — дверь в мастерскую. Стол с модными журналами. Конторка. Во время действия по сцене проходят мастерицы и девочки. Одна девочка наказана: она в белом колпаке. За окном ПОЭТ кокетничает с куклой. Манекены, когда никто на них не смотрит, показывают языки, чешут носы, отгоняют мух. Им скучно. Движения всех действующих лиц быстрыя, но плавныя. Магазин скоро закроют, но на улице еще светло.
С улицы входит девочка с картонкой.
ДЕВОЧКА. Вот, барыня, деньги. Сорок рублей, а двадцать пять завтра обещались сами завезти. Туда-то я с парадного прошла, а назад меня проводили черным ходом. Чудно! Там швейцар с галуном, а по черному ходу вся лестница помоями залита, кошки…
МАСТЕРИЦА. Это у Бурятиной? У ней все так. Намедни шляпку за шестьдесят пять рублей отхватила, а стала я ей лиловый лиф примерять, — подмышников нету, вся рубашка потная.
ХОЗЯЙКА. Вы, Софья Ивановна, заметили? — у нея правый бок на полтора сантиметра шире левого.
МАСТЕРИЦА. Я знаю. Придется юбку с левой стороны подложить.
Из мастерской слышно пение. Голосов пять поют:
Любила меня мать, уважала,
Что я ненаглядная дочь,
А я от нее убежала,
В холодную темную ночь.
Десяток коробочек спичек
В горячей воде разведу.
Потом я в спальне запруся,
Приму я отраву свою…
Отрава моя недорогая,
Она стоит всего лишь пятак,
А жизнь-то моя молодая, –
Ее отдам ни за так…
Во время пения наказанная девочка приходит посмотреть на часы.
ХОЗЯЙКА. Что же Лоскутина не идет? Через полчаса закроемся. (ПРИБИРАЕТ ЖУРНАЛЫ НА СТОЛЕ).
МАСТЕРИЦА (ХОЗЯЙКЕ). Марья Матвеевна, на какие это она деньги так шьет? Живет она с кем, что ли?
ХОЗЯЙКА. А Барабанов-то?
МАСТЕРИЦА. Он что же, служит где или так?
ХОЗЯЙКА. Кавалергард.
МАСТЕРИЦА. А!
Входит заказчица.
ЗАКАЗЧИЦА. Здравствуйе, мадам Пфлинте. Готов мне лиф?
ХОЗЯЙКА. Как же, только вас и ждем, пора запирать.
ЗАКАЗЧИЦА. Простите, Бога ради, что задержала. У меня была одна дама с визитом, еле ушла.
Задергивает занавеску со стороны улицы. Заказчица примеряет лиф и юбку. Мастерица ползает на четвереньках, с булавками во рту. Девочки бегают взад и вперед. Слышны замечания.
— Вы и юбку примерите?
— Да, пожалуйста.
— Здесь надо будет заколоть.
— А на спине не морщит?
— Вы какими духами душитесь? — и т. д.
Заказчица одевается и уходит. Проходят мастерицы. Оне кланяются хозяйке. Хозяйка что-то записывает у конторки. Две мастерицы. Слышны слова: "Так она себе выкидыш сделала". Хозяйка запирает магазин уходит в мастерскую. Сцена пуста. Манекены потягиваются. ПОЭТ перестал шататься перед окнами. Тогда кукла на окне быстро поворачивается на подставке, так что виден только метнувшийся локон. Манекены опять застывают. Тогда в окне показывается НЕГР, грозит кулаком.
НЕГР. Я вам отомщу! (СКРЫВАЕТСЯ).
ЗАНАВЕС.
ДЕЙСТВИЕ 3.
Вагон трамвая в поперечном разрезе. Вечер, электричество. Все время гуденье трамвая. Звонки. Электричество то меркнет, то горит ярче. Едут давно и далеко. Никто не выходит и не входит. Пассажиры в большинстве студентки и курсистки. Дремлют, плавно покачиваясь. Видна стеклянная передняя площадка вагона. Вагоновожатый порой оглядывается. Тогда его голова — голова не то циклопа, не то водолаза — ярко освещает вагон. Его единственный глаз пылает. В один из поворотов вагоновожатого за его спиной показывается НЕГР. Он потрясает кулаком и кричит:
— Я вам отомщу!
Слышен хряск, некоторые вскидывают головы, но потом дремлют и качаются вновь. За сценой шум.
ЗАНАВЕС.
ВМЕСТО ОСТАЛЬНЫХ ДЕЙСТВИЙ.
Занавес долго не поднимается. После поднятия его сцена представляет просторный зал, розовый с серебром. Входы арками с трех сторон. Мебель шелковая, тоже розовая с серебром. Никого нет. Затем входит МАШИНИСТ. Он в синей рубахе и жилете. По жилету серебряная цепь. Прихрамывает на левую ногу.
МАШИНИСТ. Вот, господа, дело какое вышло. В нашем театре машины очень хорошо устроены. Пустили нынче трамвай настоящий. Негр не поберегся, его и раздавило на смерть. (НЕОЖИДАННО В ПАТЕТИЧЕСКОМ ТОНЕ). И вы никогда не узнаете мести негра! (ПРЕЖНИМ ТОНОМ). Так что, если кто не доволен, может за два недосмотренных действия получить в кассе две пятых стоимости билета, за вычетом, разумеется, благотворительного сбора.
занавес.
1908
ЛЕТОМ 190* года[59]
1.
Местами песок кажется розовым, местами белым, как соль. Сползая на пологую, уходящую в озеро, чуть прикрытую водой косу, клонится молодой ивняк.
Легонькими толчками гоню я лодку на середину озера. Там перестаю грести, закуриваю папиросу и смотрю по сторонам. На густые щетины камышей, на мели, на воду, не яркую, не темную, а спокойного, черного с тусклым блеском цвета. Смотрю на небо, которое никогда не бывает здесь сине.
Слава Богу. Здесь — никаких страстей и никаких идиллий. Просто можно спокойно прожить два-три месяца, не заботясь о заработке и мирно скучая на озере, читая какие попало книги с чердака.
В моих мыслях и действиях замечается смешная преднамеренность. Так, сегодня ночью я не спал. Вышел из дому и гулял по саду. Очень высокие липы посажены то правильными аллеями, то как попало. Туи пониже. Клумбы с цветами казались таинственными. Поднеси фонарь — и на клумбе могут оказаться такие вещи, каких не увидишь днем. Озеро издали блестело и было бесшумно. Душное небо плавало наверху. И мне было приятно сознавать, что я не кисну, не шепчу, расплываясь от духоты и бессонницы: «милые мои деревья! милое мое озеро!» — а просто гуляю и ни за что не хочу киснуть. Вот какая у меня преднамеренность. Впрочем, я, может быть, употребляю не то слово. Но как назвать это иначе, я не знаю.
Позволю себе маленькую фарисейскую молитву:
Благодарю Тебя, Боже, за то, что я не развращенная слезливая дачница, которая вздыхает, глядя на облака, которая, купаясь, думает, что волны обнимают ея тело, которая сладостно целует землю и букашек и в каждом кусте видит удобное прикрытие для поцелуев с таким же, как она, дачником.
Благодарю Тебя за то, что я не поэт, которому всеми, а прежде всего им самим, вменяется в обязанность всем восхищаться, все понимать и все рифмовать.
Благодарю Тебя, Боже, за то, что я не струйка, не тучка, не звездочка, а я сам.
Так фарисейски молюсь я, расхаживая по пустому деревянному дому. Кухарка Марья приносит мне обед в портретную, которая служит мне столовой. И садясь к столу, я добавляю: «Благодарю Тебя, Боже, еще за то, что я не умиленный вегетарианец».
Чужие настоящие и поддельные предки смотрят со стен на мою трапезу.
59
Летом 190* года. Машинопись с правкой автора. Повесть написана в 1907–1908 гг. Рекомендуя ее Г. И. Чулкову, В. Ф. Ахрамович писал:
«Милый Георгий Иванович, привет из Москвы!
Одновременно с этим письмом посылаю Вам рукопись моего приятеля А. Беклемишева, которому хотелось бы знать именно Ваше отношение к его рассказу. Не посетуйте на меня за это комиссионерство и хотя бы из хорошего отношения ко мне (в него я почему-то верю!) прочтите этот небольшой рассказ.
Если “Летом 190* года” окажется на Ваш взгляд рассказом достойным, Вы “сунете” его куда-нибудь, так как приятель мой сейчас очень экстренно нуждается в деньгах.
Пока я связан словом и не могу раскрыть Вам псевдонима; скажу только, что А. Беклемишева, под иной кличкой, Вы немного знаете по “Перевалу”. Я считаю рассказ интересным: задуман “Голядкин наизнанку” прекрасно, а выписан грамотно — немного по-гамсуновски, но возможна ли современная проза без влияния Гамсуна?»
Письмо не датировано, но судя по упоминанию «Перевала», написано до осени 1908 г., когда стихи Муни и А. Беклемишева начали печататься в «Русской мысли».
Рыбак. В 1919 г. Ходасевич переложил сказку стихами, включив в первое издание книги «Путем зерна». Подробнее об этом см. в статье. В старике-рыбаке угадывается персонаж «Северной Симфонии» Андрея Белого: «добрый Аввушка», обитающий на райских блаженных островах по соседству с Петром и Господом, Адамом и Евой. «Положил на плечи тонкие удочки. В руки взял деревянное ведерце и побрел к себе.
Уж не слышалось его пение, и большой красный месяц выплывал из тумана». Герои с напряжением ждут рождения солнца, и камышовый отшельник шепчет, что ночь эта последняя: «Мы не умрем, но изменимся вскоре, во мгновение ока, лишь только взойдет солнце» (1904).
Благородные мустанги падают от усталости в пампасах… Апахи похищают белых девушек… — С м. стихотворение Ходасевича «За окном — ночные разговоры»:
Н. А. Богомолов отметил близость отрывка Муни со стихотворением Ходасевича в комментариях в БП.
…о молодом Мелентьеве, почти мальчишке, которого так любят женщины за желчный ум и какую-то волнующую уродливость… — и в этой повести, и в других прототипом Мелентьева был Ходасевич.
Неслучайно в непосредственной близости с описанием Мелентьева автор упомянул роман Сенкевича «Семья Поланецких», который Ходасевич в это время переводил.
Впоследствии Ходасевич ввел персонаж по фамилии Мелентьев в «Отрывок из повести» (1925), героями которой должны были стать Валерий Брюсов, Надежда Львова, Муни и автор.
Вчера ночью я получил телеграмму… — 2-я часть повести «Летом 190* года». Автограф начат чернилами, со слов: «к ночным чайным» писался карандашом.
Эпиграф — неточная цитата из стихотворения Г. Гейне: «Am Kreuzweg ward begraben…» (1822–1823):
Dort wachst eine blaue Blume,
Die Armesunderblum.
В русском переводе В. Зоргенфрея:
(Г. Гейне, Собр. соч. в десяти томах. 1956, Т. I С. 80).
Armesunderblum — цветок бедного грешника, вырастающий на могилах самоубийц, взят Гейне из народных песен, где он окружен мистическими поверьями.