— Не беспокойся, мама, — мягко сказала Вирджиния, — я не сделаю ничего ужасного. Просто я хочу немного развлечься.

— Развлечься! — миссис Джексон вымолвила это слово таким тоном, как будто Вирджиния заявила, что хочет слегка заболеть туберкулезом.

Приходила Корнелия, которую прислали проверить, не повлияет ли она как-нибудь на Вирджинию, но и она вернулась домой с горящими щеками и злыми глазами. Корнелия сказала матери, что с Вирджинией ничего нельзя сделать. После того, как она, Корнелия, начала разговаривать с Вирджинией, как сестра, мудро и мягко, та сказала, сузив свои насмешливые глаза до едва заметных щелочек: «Я не показываю десен, когда смеюсь».

— Казалось, она больше разговаривает сама с собой, чем со мной. В самом деле, мамочка, все время, пока я разговаривала с Вирджинией, создавалось впечатление, что она совсем не слушает меня. Но это еще не все. Когда я наконец решила, что все мои слова не оказывают на нее никакого воздействия, я стала умолять ее, чтобы она хотя бы в присутствии Эндрю, когда он придет в следующий раз, не говорила никаких глупостей. Мамочка, ты знаешь, что она мне сказала?

— Уверена, что не могу и представить, — прорычала готовая ко всему тетя Тримбал.

— Она сказала: «Мне бы очень хотелось шокировать Эндрю. Его рот слишком красный для мужского». Мамочка, я больше не могу относиться к Вирджинии по-прежнему.

— У нее не все в порядке с мозгами, Корнелия, — сказала тетя Тримбал торжественно. — Ты не должна обращать внимание на то, что она говорит.

Когда тетя Тримбал рассказала миссис Джексон о том, как Вирджиния разговаривала с Корнелией, миссис Джексон попросила Вирджинию извиниться.

— Ты заставила меня извиняться пред Корнелией 15 лет тому назад за то, чего я не делала, — спокойно сказала Вирджиния, — то старое извинение и сейчас в силе.

Собрался еще один официальный семейный консилиум. Присутствовали все, кроме кузины Лилиан, у которой разыгрался неврит головы с тех самых пор, как «бедняжка Вурж стала такой странной», что не может отвечать за свои поступки. Собравшиеся решили, что надо смотреть правде в глаза и признать свершившийся факт, а самым мудрым будет оставить Вирджинию на некоторое время в покое, «наедине со своей головкой», как выразился дядя Роберт, но внимательно присматривать за ней со стороны. Хотя они и не назвали свое решение «политикой выжидания», но именно такую позицию заняли заботливые родственники.

— Примем решение в процессе развития, — сказал в заключение дядя Роберт. — Значительно легче разбивать яйца, чем снова облекать их в скорлупу. Конечно, если она станет буйной…

Дядя Джефсон проконсультировался с доктором Стюартом Винером, и тот одобрил их решение. Он объяснил разгневанному дяде Джефсону, который хотел запереть где-нибудь Вирджинию, что пока она не сделала ничего особенного и не сказала ничего такого, что могло бы служить доказательством ее помешательства. А без доказательства никто не имеет права запирать совершеннолетнего человека. Ничего из того, что перечислил дядя Джефсон, не показалось доктору Винеру очень тревожным, и он даже несколько раз прикладывал ладонь ко рту, чтобы скрыть улыбку. Ведь сам он не был из семейства Джексонов и слишком мало знал о немолодой Вирджинии. Дядя Джефсон вышел от него ни с чем и отправился назад в Хайворт разочарованно, думая о том, что Стюарт Винер и в самом деле совсем не такой уж хороший доктор, так что Хэтти Джексон лучше самой заботиться о себе.

14

Ничто в жизни не останавливается, когда в нее вторгается трагедия. Еда должна быть приготовлена, даже если умер сын, и лестницу нужно чинить, даже если дочь рехнулась. Миссис Джексон, в доме которой все делалось по плану, давно установила, что во вторую неделю июня будет ремонтироваться переднее крыльцо, у которого разболтался козырек. Точно в назначенный день появился Старый Саймон, который был нанят на эту работу еще за несколько месяцев, и сразу приступил к работе. Конечно, он был пьян. В другом состоянии Старый Саймон и не бывал. Правда, он пребывал еще в первой стадии опьянения, что делало его необыкновенно разговорчивым и общительным. За обедом от него так разило виски, что миссис Джексон и кузина Мелисандра едва сдерживались, чтобы не указать ему на дверь, и даже Вирджинии это не понравилось. Но ей нравился сам Старый Саймон, его живая, эмоциональная речь, и, вымыв обеденную посуду, она вышла на крыльцо, присела на ступеньки и начала с ним разговаривать. Миссис Джексон и Мелисандра, конечно, нашли это неприличным, но что они могли сделать? Вирджиния только ехидно улыбнулась им, а когда ее позвали в дом, отказалась идти. Теперь ей уже не составляло труда вести себя независимо. Трудно было сделать первый шаг. Миссис Джексон и кузина Мелисандра побоялись делать Вирджинии замечание: она могла бы устроить сцену прямо при Старом Саймоне, который разнесет эту необыкновенную весть по всей округе, да еще преувеличит и прокомментирует по своему. День стоял очень холодный, несмотря на июньское солнце. Миссис Джексон пристроилась было у окна столовой послушать, о чем идет речь, но ей было холодно, и она была вынуждена закрыть окно, так что Вирджиния со Старым Саймоном разговаривали без свидетелей. Конечно, если бы миссис Джексон могла предвидеть, что получится из этого разговора, она бы непременно вмешалась, пусть даже это стоило бы ей неотремонтированного крыльца.

Вирджиния сидела на ступеньке, дерзко подставляя себя прохладному июньскому ветру, о котором так неодобрительно отозвалась тетя Патриция, казалось, Вирджинию совсем не беспокоило, простудится она или нет. Было удивительно приятно сидеть в этой прохладе, в этом удивительном, свежем мире и чувствовать себя свободной. Она наполнила легкие чистым, чудным ветром, протянула руки ему навстречу, позволила ветру растрепать волосы и слушала Старого Саймона, который делился с девушкой своими проблемами в перерывах между ударами молотка и шотландскими песнями. Вирджинии нравилось слушать перестук его молотка, который как будто служил музыкальным сопровождением его песням.

Старый Саймон, несмотря на свои семьдесят лет, был все еще красив какой-то своеобразной патриархальной красотой. Его потрясающая борода, ниспадающая на синюю фланелевую рубашку, была все еще пылающей, ярко-рыжей, да и глаза сохранили свежую молодую голубизну, хотя густая копна волос совершенно поседела. Его огромные бело-рыжие брови больше походили на усы, чем на брови. Может быть, по этой причине Саймон всегда держал верхнюю губу тщательно выбритой. Щеки мужчины были красными, таким же должен был быть нос, но не был. Он был прямой орлиный, как у благороднейших из римлян. Длинноногий, широкоплечий, в молодости он был известным любовником, считавшим всех женщин настолько очаровательными, что невозможно было связать себя с одной из них. Жизнь этого мужчины представляла собой цепь безумных, пестрых поступков и приключений, любовных историй, удач и огорчений. Он женился только в сорок пять лет на прекрасной девушке, которую донимал так, что через несколько лет она умерла. Саймон скотски напился на ее похоронах и все настаивал на повторении 55-ой главы Писания. Он знал наизусть почти всю Библию и псалмы. Распорядитель похорон, который очень не нравился Саймону, молился или делал вид, что молится. После смерти жены хозяйство в его доме вела кузина, которая готовила Саймону еду и поддерживала порядок. В такой атмосфере подрастала маленькая Фанни Грин.

15

Вирджиния прекрасно знала Фанни Грин: они учились в одной школе, только Фанни была на три года моложе ее. После окончания школы их пути разошлись и больше не пересекались. Старик Саймон был пресвитерианцем. Поэтому он женился, крестил ребенка, похоронил жену по пресвитерианским традициям. Саймон настолько хорошо знал пресвитерианское учение, что нагонял ужас на церковных настоятелей, когда пускался с ними в дебаты. Правда, Старый Саймон старался не докучать им и никогда не ходил в церковь. Однако каждый пресвитерианский священник, живший когда-либо в Хайворте, старался приложить свою руку к его перевоспитанию. Мистер Риган жил в Хайворте 8 лет, но в первые три месяца пребывания на посту пастора он ни разу не мог лицезреть Старого Саймона. Тогда мистер Риган зашел к Саймону и нашел его в философской стадии опьянения, которой поначалу свойственна чувствительная сентиментальность, а уж потом следует рычание, ругательства, проклятия и богохульство. Говорили, что последняя стадия сопровождалась молитвами о бренности бытия, о греховности падения, о неминуемом божьем наказании, хотя известно было также, что Саймон никогда не достигал этой стадии. Он обычно засыпал в ее начале на коленях и начинал жутко храпеть. Во всяком случае, никто еще не сказал, что он хоть раз в жизни напился до смерти. Так и в тот раз Саймон сказал мистеру Ригану, что он — истинный пресвитерианец и заверил священника в своей независимой поддержке. Грехов, по его мнению, он не имел, и раскаиваться ему было не в чем.