— Итак, — деловито ткнул пальцем в оба штабеля Кортес. — Эти два штабеля и еще двадцать тысяч — Веласкесу. За армаду.

Солдаты охнули.

— Как это — Веласкесу?! Мы за армаду не в ответе!

Кортес, требуя тишины, поднял руку.

— Кто армаду на мель приказал посадить? — он повернулся к нотариусу. — Что там у тебя записано, Годой?

— Общее решение сходки, — тут же достал нужную бумагу Королевский нотариус.

Делегаты вызверились.

— Ты же сам! — орал кто-то. — Мне лично! Сказал, что бояться нечего, и никто, кроме тебя, за армаду долговых расписок не давал!

— Это ты перед Веласкесом в ответе!

Кортес выждал, когда они прокричатся, и пожал плечами.

— Во-первых, наши личные с Веласкесом дела никого, кроме нас, не касаются. Так?

Солдаты молчали.

— Так, я спрашиваю?! — заорал Кортес.

— Та-ак… — опустив головы, были вынуждены признать делегаты.

— И на том спасибо, — зло процедил Кортес. — Во-вторых, лично я никому армаду сажать на мель не приказывал. Кто хочет возразить?

Солдаты молчали. Кортес и впрямь ухитрился не отдать на этот счет ни единого распоряжения. Все организовали их собственные, прямо на сходке, крикуны.

— И, в-третьих, — с напором завершил Кортес, — у королевского нотариуса, слава Сеньоре Нашей Марии, есть документ, где ясно указано, кто именно в ответе за армаду Веласкеса. И там написано: сходка. И подписи стоят. Ваши подписи! Не моя!

Он выхватил у нотариуса бумагу и сунул им в рожи несколько листов, сплошь покрытых крестами и отпечатками пальцев. Солдаты стояли, как неживые.

— Отложите в долю Веласкеса еще двадцать тысяч, — сухо распорядился Кортес.

Часовые покосились на делегатов и нехотя принялись перекладывать слитки — из пятого общевойскового штабеля в третий и четвертый — Веласкесу.

— Еще нам нужно оплатить провиант, оружие, порох… — деловито начал перечислять Кортес. — Сколько там, Гонсало?

— Семьдесят четыре тысячи, — подал ему бумагу казначей.

Солдаты замерли: последний, пятый общевойсковой штабель на их глазах уменьшился вдвое.

— Ну, а теперь осталось разделить то, что принадлежит нам вместе, — развел руками Кортес. — Начинайте, Мехия.

Казначей Гонсало Мехия принялся диктовать, кому и сколько причитается, и делегаты лишь хлопали глазами. Капитанам полагалось больше всех, всадникам куда как больше, чем пешим, а пушкарям и стрелкам из аркебуз больше, чем арбалетчикам. Ну, а солдаты… оставались в самом, что ни на есть, низу.

Затем казначей напомнил, что есть еще и брат Бартоломе де Ольмедо, и падре Хуан Диас, а еще штурманы со своей, усиленной долей, а еще оставшиеся в крепости Вера Крус семьдесят душ увечных и придурковатых. А когда он высчитал из общей доли возмещение сеньору Кортесу за павшего в Сан Хуан Улуа жеребца и вынужденную покупку новой лошади… в солдатской куче осталось так мало, что не на что было смотреть.

— И это все? — не могли поверить глазам вот только что, буквально на днях разграбившие самый богатый дворец мира делегаты. — Здесь же и по сто песо на брата не выходит…

— Не унывайте. Как пришло, так и ушло, — подбодрил их Кортес. — Зато, теперь никаких долгов. Понимаете? Все остальное — только в наш общий карман! Прииски!.. Подати!.. Все! — он оглядел солдат теплым взглядом. — Я думаю, мы еще разбогатеем.

Брожения шли еще долго. Солдаты мгновенно вспомнили, как, поддавшись уговорам Кортеса, отказались от своих законных долей, из даров Мотекусомы, чтобы отправленный в Кастилию подарок Его Величеству выглядел солиднее.

Кто-то припомнил, что видел на одном из капитанов, — кажется, у Альварадо, золотую цепь из королевской пятины, но Берналь Диас предложил солдатику самому, как мужик с мужиком, разобраться с Альварадо, а не «пристегивать» к сваре других, и недовольный тут же заткнулся.

Один — из грамотных — заглянул еще глубже и начал копаться в караульных списках, выясняя, кто и когда стоял на посту у часовни, но его случайно зацепили в пьяной драке, и грамотей в четверть часа истек кровью. Ну, а самых неугомонных и заметных Кортес расположил к себе дарами — песо по триста-четыреста. И люди постепенно смирились.

Впрочем, к тому времени Кортесу было уже не до них. Обложив провинции данью золотом, он вычистил все «божье дерьмо», что еще оставалось в стране. Набрал его тысяч на двести песо и распорядился, чтобы мешикские мытари сразу доставляли его в Тлашкалу, — естественно, без ведома сходки, но с общего согласия капитанов.

А потом дошла очередь и до приисков. Допросив Мотекусому и ювелиров, он быстро выделил три главные золотоносные провинции: Сакатула на южном побережье, Туштепек — на северном и весьма изобильные Сапотек и Чинантла. Перетолковал с капитанами и выслал на разведку три группы — в каждую из провинций.

А едва группы ушли, Кортес занялся еще более важным делом — властью. Приняв по совету Марины второе, духовное имя Кецаль-Коатль — Пернатый Змей, он первым делом отстранил от поста правителя Тескоко сидящего под арестом Какама-цина. Присмотрелся к вождям и поставил над городом Тескоко его брата, юношу забитого, а потому безропотно принявшего и непосильную должность, и крещение, и новое имя «дон Карлос».

Затем Кортес потребовал от вождей исполнения обещанного и в считанные недели сыграл более полусотни своих свадеб — с дочерьми самых сильных мешикских вождей. Затем собрал счетоводов, выяснил порядок взаиморасчетов с использованием бобов какао из общегосударственной казны и начал наводить порядок. В несколько раз понизил сумму взноса в общую казну. Сразу же, за недостатком средств, распустил несколько гарнизонов — первым делом тот, что стоял в Наутле. И, наконец, разрешил Семпоале, а затем и остальным провинциям не посылать юношей в столичные училища.

И лишь когда руки Великого Малинче-Кецаль-Коатля немного освободились, он стал выбираться в город. Строго в традициях здешних мест Кортес набрасывал на плечи парадный плащ из перьев священной птицы кецаль, брал переводчиков и вооруженных арбалетами капитанов и шел на базарную площадь.

Понятно, что поначалу обыватели пугались бледного, словно сбежавшего из преисподней, безобразно поросшего волосом и столь странно воцарившегося правителя. Но постепенно люди привыкали, и вскоре при каждом выходе Кортеса на огромную базарную площадь торговцы одаривали его изящными золотыми ожерельями и вкусными бесшерстными и беззубыми щенками, благовониями и расписной керамикой, острейшими кремниевыми ножами и бумагой из агавы «амаль», кроликами и фазанами, шкурами ягуаров и пум, тортами из кукурузных коржей, меда и орехов, — короче, всем, чем сами были богаты.

А потом Кортес поднимался на пирамиду главного храма и подолгу со смешанным чувством изумления и восторга смотрел на странный, не похожий ни на один из виденных им город. Нет, это не был Иерусалим, но даже самые опытные из его солдат, бывшие и в Риме, и в Константинополе, утверждали, что таких ровных и чистых, выложенных шлифованным камнем площадей, высоких дворцов и широких улиц и каналов более нет нигде. И он смотрел и смотрел: на тысячи снующих по озеру цветастых лодок, на ровный, как струна, акведук, сбегающий в город с гор Чапультепек, на дамбы, ведущие к тающим в дымке городам-спутникам… и не мог насмотреться.

А затем наступал вечер, и Кортес возвращался во дворец, отдавал тело опытным осторожным мойщицам, кушал, отдыхал, а к ночи выходил в свой бескрайний сад с тысячами фруктовых деревьев и сотнями прозрачных ручьев, душистых полянок и прудов, полных диковинной разноцветной рыбы. Сидел, слушал птиц и смотрел на полную чувственную луну. Здесь и находила его бывшая рабыня, а ныне царствующая императрица Малиналли, тщательно следящая за тем, чтобы ее высочайший супруг не оставался в постели один, без хорошенькой юной женщины, — по крайней мере, до тех пор, пока она сама не оправится после родов.

— Кецаль-Коатль собирается ложиться спать? — интересовалась она.

— Да, Сиу-Коатль, — в тон ей отвечал Кортес. — Уже иду.