Вера спрятала лицо на груди у Садовникова, и они стояли под сплошным водопадом, в прилипших одеждах, словно в березе образовалась зеленая пробоина, из которой мощно хлестала вода.
Дождь стал иссякать, струи редели, поляна открылась с упавшей травой и мятыми цветами. Вдруг брызнуло солнце, зажглись на березах хрустальные люстры. По всей поляне бежали разноцветные полосы света. С ветвей текло, сверкало, булькало у корней. Вновь была синева, из которой отлетал, удалялся белый край тучи. Где-то далеко еще громыхало, но здесь все отдыхало от бури. Дышало, сверкало. Над лесом туманным огнем загорелась радуга.
— Боже мой, — сказала Вера, отклеивая от груди ставшее прозрачным платье. — Это ты все устроил?
— Ветер меня услышал.
Они двинулись дальше через мокрый лес и внезапно вышли на бетонную дорогу. Плиты бетона высыхали под солнцем, от них поднимался пар. По дороге давно никто не ездил. Она была усыпана сосновыми шишками, из щелей в бетоне росла трава и мелкие березки.
— Куда ведет дорога? — спросила Вера.
— В созвездие Льва, к звезде 114 Лео, — ответил Садовников.
Они шли по бетонке, и дорогу им перебегали полосатые бурундуки, перескакивали проворные белки. Сойки вылетали из леса, скакали по бетону, а потом с пронзительным криком, сверкнув бирюзой, улетали в чащу.
Лес расступился, и с одной стороны открылась гарь, поросшая красным кипреем, а с другой стороны блеснуло озеро, круглое, окруженное мелколесьем. У берега, поднимаясь из воды на стройных ножках, росли белые и розовые цветы.
— Какая красота! — восхитилась Вера, любуясь цветами. — Как они называются?
— Это лотос, — ответил Садовников.
— Лотос? На севере? На Урале?
— Озеро не замерзает зимой. На нем зимуют лебеди. Быть может, на дне бьет горячий ключ.
— Как оно называется?
— Людмила.
— Какое странное название.
— Так звали мою жену. В этом месте, в небе, сгорел звездолет, который испытывала моя жена. Образовалась воронка, наполнилась водой. Лебеди из теплых стран принесли семена лотоса, а на дне забил теплый ключ.
Вера смотрела на темную, в слепящих отблесках воду, на нежные, трепещущие соцветья, на Садовникова, чье лицо было тихим и сосредоточенным, как у богомольца перед чудотворной иконой.
— Ты посиди, — сказал он. — А я искупаюсь.
Он разделся, прошел босиком по мягкому берегу, ступил в прохладную воду, погружая ноги в бархатный ил, из которого поднялись серебряные пузыри. Окунулся, ощутив чудесный холод, целомудренную свежесть студеной воды. Проплыл мимо розового цветка, уловив слабое благоуханье, коснулся цветка губами. Выплыл на середину озера и вдруг сладко замер, окруженный безымянной женственностью, таинственной нежностью и безмолвным обожанием. Жена Людмила была здесь, рядом, ждала его, незримо присутствовала в тихой лазури, в озерной воде, в прекрасных соцветиях. Они снова были неразлучны, нерасторжимы, и смерть, которая их разлучила, была преодолена чудом бессмертия. После горькой разлуки, бессильного одиночества, каменной немоты, когда невозможно было услышать ее родной голос, тронуть ее любимую руку, пережить внезапное, нахлынувшее на обоих воспоминание, — после тоски и не проходящей боли они снова были вместе. Могли перебирать, как молитвенные четки, каждый миг восхитительной, им дарованной жизни.
Та ночная ледяная гора, — они мчатся на санках среди блеска звезд, удары полозьев о наледи, — обернулась испуганным восхищенным лицом, прежде чем ухнуть в пышный сугроб, и он целовал ее усыпанное снегом лицо, смеющийся рот, и потом в горячей избе, за печью, на которой темнели резные узоры шиповника, он обнимал ее голые плечи, испытывая небывалое ликованье и счастье.
Их московская квартира, выходящая окном на железную дорогу, по которой текли, как бусины, ночные электрички, и она держала на коленях гитару, волшебно пела, перебирая пальцами струны, песни бесшабашных влюбленных, что гнали лошадей в московской метели, рыдали, пьяно смеялись, сгорали в этой шальной скоротечной жизни, не умея угнаться за мечтой, такой недостижимой и русской. И он обожал ее длинные пальцы, рокочущие струны, темное окно, за которым, как янтарные бусы, тянулись ночные электрички.
Эти летние дни пушкинского юбилея, к которому она готовилась истово и серьезно, как ученица к экзаменам. Учила стихи, затворившись в комнате, декламировала, и он не смел помешать ей, войти в ее молельню. А утром, нарядившись в лучшее платье, торжественная, праздничная, она шла на площадь к памятнику, где уже собирались люди. Поэты, молодые, маститые, читали стихи, и народ благоговейно слушал, клал к подножию бронзовой статуи красные розы. И когда иссякала когорта профессиональных чтецов, наступала пора восторженных любителей. Один за другим они ступали в круг, обожатели пушкинской красоты и лучистого света. С наивным восторгом и религиозной истовостью она читала свое любимое — «Клеветникам России», яркая, молодая, прекрасная, с алым цветком в руке. И он из толпы изумлялся ее женственной силе, ее певучему, то воинственному, то нежному, голосу. Преклонялся перед ней, знал, что она сильнее, чище, благодатней его.
Их поездка на Белое море, где с рыбаками на тяжелых глубоких карбасах они поднимали из волн огромные обручи, оплетенные ячеей, в которых вяло качались водоросли, шевелились морские звезды. И вдруг взрывался громадный серебряный слиток, зеркальные рыбы, разбрасывая солнце и слизь, ходили на головах, крутили золотыми глазами, растворяли алые жабры. А потом, в избе, под негасимой зарей, старухи пели дивные поморские песни про коней и орлов. Охмелев от выпитой чарки, она выводила высокий, горестный и прекрасный напев, среди строгих синеглазых старух, такая же, как и они, с тем же таинственным знанием, которое передавалось из века в век, из пожара в пожар, из молитвы в молитву.
Вернулся из Никарагуа, где шли бои, и сандинистская пехота пробиралась по топким болотам, и к минометным стволам прилипала болотная тина, а индейцы на легких каноэ пробирались в протоках и устраивали засады колоннам грузовиков, и у раненого сандиниста из груди пузырилась кровь. Когда он прилетел из поездки, у него началась лихорадка. Врачи лечили его по кубинской методике, вгоняя лошадиные дозы вакцины. Он бредил, все мерещился рыжий поток Рио-Коко, старая пушка в каплях дождя, и в небе над соснами летит американский разведчик. Он очнулся на третий день и увидел ее в изголовье. Простоволосая, бледная от бессонного бдения, она тихо улыбнулась, положила ему на лоб свою прохладную руку.
Те страшные московские дни, когда гибла страна, и бессильные танки уходили с московских улиц, и на них бушевали толпы в своем безумном слепом торжестве, испепеляя великую Родину. На всех площадях стучали молотки, строили эстрады для рок-музыкантов, а ему казалось, что строят эшафоты и его повлекут на плаху. Он бродил всю ночь, видя, как сносят памятники, скалывают с фасадов золоченые надписи, и под утро пришел домой. Она встретила его молча, с темной тоской в глазах, и они сидели, взявшись за руки, боясь, что их разлучат на этом тонущем корабле.
Она уходила на испытание звездолета, и он провожал ее до границ космодрома. Она была в легком комбинезоне, сотканном из серебра. Целуя его на прощание, предчувствуя неизбежное расставание, его будущее одиночество, его молчаливые слезы в ночи, она сказала:
«Помнишь, как неслись наши санки? Как качалась беличья шкурка над твоим столом? Какая мерзлая и горькая была гроздь рябины, что повисла над нашим оконцем?» Она ушла, превратилась в лучистую вспышку, в золотистую росу, оседавшую на осенние леса.
Садовников плавал в озере, и с воды взлетали тихие блески, уносили кому-то весть, что свидание их состоялось.
Вышел на берег, оделся. Вера ждала его в тени прибрежных кустов. Лицо ее было задумчиво и печально. Он легонько коснулся ее волос.
Глава двадцать вторая
Заброшенная бетонная трасса вела их сквозь леса, которые вдруг распахнулись, отодвинулись в сторону, превратившись в синие волнистые дали. И открылось огромное поле, в волнах серебристого ветра. Бетонка исчезала в этих ветряных травах, и ее продолжением служили три длинные, вытканные цветами дороги, ведущие к горизонту и исчезавшие среди ветра, цветочной пыльцы и небесной лазури. Казалось, над полем пролетел неведомый сеятель. Сыпал семена волшебных цветов, а потом взмыл и исчез в небесах. Семена распустились соцветиями неземной красоты и нежности.