Через час или два этого упоительного полета Садовников причалил лодку к лесистому берегу. Набросил цепь на упавший ствол. Перенес Веру под деревья на теплую землю.

Они шли по сосновому лесу, без тропы, по сизым мхам. В лесу было просторно и жарко, в воздухе пахло эфиром, от муравейников исходил запах спирта, и проблеск бесшумной птицы казался искрой, от которой может полыхнуть пожар. Вера шла за Садовниковым, огибая редкие кусты можжевельника. Сосны у корней были фиолетовые, выше ствол становился золотым, и над ним, высоко, стеклянно сверкала хвоя, в которой струился бесцветный огонь.

— В этом лесу мои друзья записывали музыку соснового бора. Хочешь послушать симфонию сосны?

Вера кивнула. Садовников осторожно сжал пальцами мочки ее ушей, и ей показалось, что беззвучный воздух вдруг наполнился гулом, жужжаньем, свистом. Так шуршали муравейники, шелестела от ветра хвоя, звенела попавшая в паутину мушка.

— Приложи ухо к сосне и слушай.

Она обняла теплый ствол, прижалась щекой к золотистой чешуе, из которой выступила смоляная капля. И дерево зазвучало, словно в стволе трепетало множество струн, в которые ударяли натертые канифолью смычки, дрожали звонкие клавиши, рокотали гулкие трубы. Восхитительный оркестр то могуче вздыхал, собирая звуки небес, вспышки солнца, порывы ветра, высокие крики ястреба. То затихал, переливаясь струями донных вод, слабым шевеленьем корней, жужжаньем прилипшего к смоле комара. Вера с восхищеньем внимала, улавливая гулы ураганов, трескучие паданья молний, шелест внезапных ливней. Слышала хрустальные звоны звезд, шепот снегопадов, барабанные стуки дятлов. В этой древесной музыке ей чудились великие оперы, струнные и фортепьянные концерты, партии знаменитых балетов.

Она отстранила голову, и сосна затихла. Только струился вдоль ствола стеклянный жар, и в серебряной хвое пылала синева.

Сосновый бор сменился смешанным лесом, в котором могучие, черно-серебряные березы качали длинными, свисавшими до земли ветвями, пахнущими банными вениками. В густой траве горели лесные герани, нежно голубели колокольчики, в шуме ветра пела невидимая одинокая птица.

— Где-то здесь, неподалеку, растет гриб, — сказал Садовников. — Слышишь, как он пахнет?

— Не слышу, — сказала она.

— А теперь? — он провел пальцем по ее лбу, переносице, тонкому носу, слегка надавил незримую точку над верхней губой. И вокруг внезапно расцвело множество запахов, благоуханий, сладких ароматов. Она чувствовала тление земли, сладость созревшей земляники, горечь березовой коры. Как чуткий зверь, она улавливала присутствие в ветвях теплой птицы, горячие испарения пробежавшего лося, и среди всех дурманов, пряностей, терпких дуновений она различила чудесный, волнующий запах гриба, молодой, сильный, свежий. Пошла на этот запах, отводя в сторону иные, мешавшие ароматы. Под березой, в зеленой траве, среди мелких желтых цветочков увидела белый гриб. Его коричневую замшевую шляпку, маслянисто-белую ножку.

— Боже, какое чудо! — с испугом и восхищением воскликнула она, пала перед грибом на колени, как перед лесным божеством. Поцеловала его холодную голову, как целуют душистую голову царственного ребенка. — Ты лесной колдун, наколдовал этот гриб!

Садовников улыбался, вел ее дальше, оставляя в зеленой траве маленькое лесное божество.

Вышли на поляну, на которой чернела болотная лужица, кругом росли пышные зонтичные цветы, желто-фиолетовые купы иван-да-марьи. Солнце дрожало в черной лужице, бегали по цветам тени и полосы света. Поляна казалась пустой и тихой.

— Что ты видишь? — спросил он ее.

— Цветы, воду, какая-то стрекоза пролетела.

— А теперь? — он медленно провел ладонью перед ее глазами, словно снимал пелену. Ее зрачки вдруг расширились, и она увидела бесчисленные оттенки цвета, бесконечные переливы изумрудно-зеленого, снежно-белого, темно-фиолетового, красно-золотого. Поляна дышала, мерцала, шевелилась бессчетными жизнями. Крохотные мотыльки трепетали крыльями у корней травы, сверкая бусинами глаз. Множество прозрачнозеленых, как травяной сок, букашек ползало на обратной стороне листьев, прячась от разящего солнца. Божья коровка раскрывала свою пятнистую скорлупу, пытаясь взлететь. Паучки кружили в затейливом танце, качаясь на радужных паутинках.

В черно-золотой, пронизанной солнцем воде сновали стремительные блестящие жучки, лезла по стеблю медлительная личинка, бежали во все стороны водомерки, выбрасывая из-под ног микроскопические вспышки света.

Вера обрела пугающую зоркость, позволявшую видеть почти невидимое. Шевелящуюся горку земли, потревоженную кротом. Мелькнувшую, в бархатной шубке, лесную мышь. Осторожную зеленую лягушку с дрожащим белым подбородком и черными, в золотых ободках, немигающими глазками. Вся поляна была скоплением бесчисленных жизней, которые сливались в одну единую жизнь, разлитую в мирозданье, и она сама была вместилищем этой нераздельной жизни, позволявшей ей любить и эту голубую стрекозку, и липкую улитку, и пробежавшую среди стеблей желтоклювую птицу. И это ощущение общей для всех, нерасчленимой и божественной жизни наполнило ее молитвенным восторгом и благоговением. Ликуя, славя Всевышнего, она протянула руки, и на ее ладонь присела малиновка с розовой грудкой и черными бусинками глаз.

— Боже, какое счастье! — воскликнула она, глядя на Садовникова, у которого на руке сидела другая птица с тонким клювом и белым фартучком. — Всех люблю! И тебя люблю!

Когда птицы улетели, она спросила:

— Ты понимаешь язык птиц и деревьев?

— Деревья сочиняют музыку, а птицы пишут стихи.

— А облака? Ты понимаешь язык облаков?

— Облака — это великие скульпторы. Они мастера изваяний и статуй.

— А ты можешь сделать так, чтобы пришли облака и хлынул дождь? — она посмотрела на синее небо, где не было ни единого облачка.

— Для этого нужно разговаривать с ветром, чтобы он привел сюда грозовое облако.

Садовников вышел на середину поляны, воздел руки к небу и стал смотреть в пустоту, описывая руками круги. Черпал воздух, создавая воздушные вихри, словно выкликал ветер, чтобы тот разыскал в лазури стада облаков и направил их к этой поляне, озаренной горячим солнцем. Вера следила за его взмахами, слышала его странные возгласы, состоящие из одних гласных звуков. И вдруг почувствовала дуновение ветра, который шевельнул вершины деревьев. За первым дуновением последовал второй и третий, кроны берез шевелились, свисавшие до земли ветки качались. И над вершинами высоких, окружавших поляну деревьев появился белоснежный край облака. Садовников выманивал, вымаливал, вытягивал под уздцы огромного белого коня, и облако выкатывалось в своей белизне, с голубыми тенями, восхитительное и прекрасное. Садовников, усталый, с блестящим от пота лицом, вернулся к Вере:

— Ветер меня услышал.

Облако разрасталось, выкатывало из себя клубы. Закрыло солнце. Веер голубых лучей бил из облака, а оно поглощало лучи, прятало их в глубине, где наливалась лиловая тьма. Край облака ослепительно горел, а его сердцевина темнела, сгущалась, и у расплавленной кромки, едва заметная, кружила семья ястребов.

Ветер, шелестевший в вершинах, внезапно стих, и поляна под облаком казалась недвижной и сумрачной. Только над потемневшей травой металась очумелая бабочка. Внезапный порыв согнул вершины, вывернул их наизнанку. В туче сверкнуло, слепо моргнуло и страшно треснуло, будто раскололась ближняя береза. Вера испуганно прижалась к Садовникову. Вихрь шумел в деревьях, падали отломанные сучья. И первые тяжелые капли, пробивая листву, упали на землю.

Ветер улетел в глубину леса и там свистел, ревел, а с другой стороны стал приближаться ровный, нарастающий шум. И внезапно из тяжелого неба упал серый холодный ливень, сплошной, с хлестом, хлюпом, прошибая насквозь листву, проливая из березы множество холодных ручьев. Белый ствол стеклянно блестел. По нему текла вода. Поляны не было видно за мутной завесой. Громыхало, сыпало с неба короткими трескучими молниями, слепило, оглушало.