Андрей Юрьевич, хотя был старше многих в компании, быстро сошелся со всеми, особенно с молодыми. Сколько веселья, оживления он приносил с собой! Одновременно и житейский опыт. Из уст в уста со смехом передавались у нас «правила Борхова»: «Если ты попал под следствие, — молчи, ни в чем не признавайся, помни, что ты знаешь гораздо больше, чем допрашивающий…» Мы знали, что совет не умозрительный, а из опыта. Еще в царское время Андрей Юрьевич был два раза арестован за участие в студенческих демонстрациях, якобы в составе эсеровской группы. Сидел недолго.

Другое, несколько циничное, правило — а молодежь ценит такую категорию — звучало так: «Берегите ваших жен, не сообщайте им о своих случайных отклонениях от супружеского долга».

Для охотничьего образования Андрея я в первую же весну после нашего знакомства взял его на глухариный ток. И ему не удалось сразу взять глухаря. Когда же он, счастливый, возбужденный, держа в руках красавца глухаря, встретился мне на просеке, заявил: «Не знаю, Леша, пойду ли я еще на глухариный ток, ведь после этой охоты надо сразу по крайней мере на месяц уехать в сердечный санаторий».

Следующая совместная наша охота с ним была, так уж сложилось, на Дону. Две наши семьи по рекомендации моей сослуживицы Ещенко, доцента кафедры истории партии, добрались до станции Кантемировка и в городе Богучаре попали буквально в объятия ее родителей. Не забыть, каким украинским борщом нас угощали: ярко-красным, раскаленным, содержащим, видимо, все ингредиенты щедрой хохлацкой земли. А красочные рассказы пожилого хозяина дома, механика местной мельницы, тоже не забудешь! Скажем, такую фразу: «Я был у себя на работе, а в это время крестьяне под видом бандитов заняли город Богучар». Чувствовалась направляющая рука дочери.

От Богучара мы ехали на волах. Сухая, выжженная степь, жара. Возница на вопрос Андрея: «Скажите, лес у вас есть?» — гордо ответил: «Эге, есть целых три леса!» Надо было видеть расстроенное лицо Андрея — попал в место, где лес учитывался в штуках. Галиёвка — чисто украинский хутор, большой, протянувшийся вдоль Дона. Вверх по течению — меловые горы; ниже, после двух поворотов, знаменитая ныне шолоховская станица Вешенская.

Жили мы хорошо, весело. На хуторе полнейшее изобилие овощей, всяческих фруктов, бахчевых и, конечно, кур, уток. С питанием было чрезвычайно просто и дешево. Каждое утро уходили на пески через старицу на берег Дона: я с малюткой Ольгой на плечах, Борхов с парусиновым шезлонгом, грудой каких-то вещей, провиантом и непременным гамаком. Гамак подвешивали между двумя осокорями. Серафима возлежала на нем целый день, строго держа лицо в тени, чтобы не загореть и не облупиться. Андрей освоился с местом и хуторянами быстро, уверял нас, что нет ничего проще украинского языка, щеголял «синенькими», «красненькими», называл арбуз кавуном, тыкву гарбузом, говорил, что картошка «дрибненька».

Отлично мы жили на хуторе Галиёвка. Страдали только от мух, которых приходилось выгонять в открытое окно, махая простыней, от блох, что несметно водились на земляном полу, и театральных условий уборной: во дворе невысокая загородка из тальниковых прутьев — человек исчезал, когда сидел, и появлялся, когда вставал.

Запомнилась первая охота. Сначала — переправа через Дон, совершенно удивительная: идешь поперек русла по дну, вода по грудь. Торопись — идет пароход! Через минуты по тому же месту, только вдоль реки, пройдет корабль, груженный телегами, лошадьми, коровами, тюками и бесчисленными пассажирами. За Доном несколько вильменей — так называются поросшие водорослями озерки (видимо, отголосок старославянского «ильмень»).

Охота не задалась, была трудной. Пришлось бродить по густым зарослям телореза по пояс в воде. Через десять — пятнадцать минут наши ноги, проколотые сквозь брюки иголками проклятого растения, кроваво покраснели и горели огнем. Пришлось срочно выбираться. У Борхова кряковая, у меня чирок.

Ровно через год, день в день, как раз в открытие охоты — жили мы с Андреем в это время на хуторе в новгородской глуши, — у него с утра температура сорок; хорошо, что рядом мой отец, врач, определил лихорадку и дал хину. Через день и у меня — сорок. Тяжелая была болезнь. Отец объяснил, что это оттуда, из тех самых вильменей.

Старел Борхов — старела и его собака. У него был английский сеттер сине-крапчатый (точнее, трехколерный) Бонар. Он был большой мастер своего дела, работал с анонсом (то есть докладывал о найденной дичи). Проделывал это с большим удовольствием, что можно было определить по выражению его пегой морды, когда он осторожно выходил из леса, чуть пригибаясь, и ложился у ног хозяина. Андрей говорил: «Бонечка, отлично! Покажи, пожалуйста». И мы, приготовив ружья, шли за собакой, иногда довольно далеко. Из многих виденных мною анонсирующих собак он отличался тем, что рассчитывал темп своего движения: не пропадал из виду и не заставлял хозяина бежать. Ближе, ближе — и вот он на стойке: «Тут они, стреляйте, только, пожалуйста, без промахов».

Однажды на привале приготовили мы рогульки для костра, принесли в котелке воду — все готово для чаепития. Появляется Бонар, подошел и лег. Возник спор: мне показалось, что он пришел не пустой, с докладом, а Юрич не видел, как он подходил, и решил, что Бонюшка просто хочет отдохнуть. Сели позавтракать. Когда погасили костер и собрали вещи, Бонар сразу повел нас за собой — он-то знал и помнил, с чем пришел. Кончилось все весьма удачно: выводок крупных, взматеревших тетеревов в то время, когда его нашел Бонар, тоже собрался на отдых и далеко не отбежал.

Был у Бонара недостаток — тугая подводка; тугая — мало сказать, он оплясывал дичь. Подойдем к нему на стойке, Андрей посылает вперед, Бонар делает огромный круг и становится там же, где был. «Ну вот, — скажет Юрич, — они где-то тут!» Спрашиваю: «А что ж делать?» Ответит: «Самим искать надо».

Бонар служил Андрею до глубокой старости. Я помню одну из последних с ним охот. Около деревни Дубовик Тосненского района мы охотились с Андреем Юрьевичем на пролетных вальдшнепов. Как всегда, это была музыка в природе и на душе. Голубое, по-осеннему высокое небо, прозрачный ольшаник, пестрый ковер палого листа, прохладный чистейший воздух. Во множестве тяжелые, тугие пером, какие-то светлые вальдшнепы. Они сидели близко друг от друга по нескольку штук, хорошо подпускали. Бонар четко разыскивал — чутье сохранилось, а ноги работали плохо. Мы взяли около десятка вальдшнепов, шли домой, сзади за нами, усталый, промокший до синевы, плелся Бонар. Перед выходом в поле встретили стадо овец. Одна из них увидела собаку, подняла голову, подошла к Бонару и несильно его боднула. Бедняга свалился в залитую водой канаву и тихо лежал. Андрей подбежал к нему, взял за передние лапы и… заплакал. Мы вытащили Бонара, стали обтирать его. Обоим было грустно. Мы вспомнили, каким Бонар был молодым, Андрей сказал: «Sic transit gloria mundi».[16]

После Бонара Андрей года два почти не охотился. Спрашивал его, в чем дело, отвечал, что за зайчиками поедет, ходить с чужой собакой или, того хуже, без нее не умеет. Через некоторое время он по случаю купил себе ружье фабрики «Лебо» в отличном состоянии — правда, с чуть укороченными по заказу владельца стволами, а затем и собаку. Это была Чара — палевый пойнтер, хорошо натасканная, с дипломом второй степени и тоже с анонсом.

В тот год — это был 1940-й, предвоенный, — мы выбрали по карте глухой уголок Новгородской области в районе Шуг-озера, и в начале июля наши две семьи двинулись в путь. В деревне Усть-Капша — это там, где Капша впадает в Пашу, — мы остановились попить молока. Нам рассказали историю, происшедшую накануне и взбудоражившую всю деревню. Испуганное стадо днем ворвалось в деревню. На спине последней крупной коровы висел медведь, волоча задние ноги по земле: он пытался ее удержать. Нам с Андреем Юрьевичем эта история понравилась, и мы предложили остаться в этой деревне. Нашим дамам она понравилась меньше, но они привыкли уважать капризы мужей и согласились.