Черня, помахивая хвостом, перевёл нас через поляну, и мы оказались на краю небольшого ската, под которым виднелась густая чаща. Туда-то именно медведь и стремился, удирая по ложку, чтобы укрыться от расправы.

— Не зря, значит, собаки его тут держали, — сказал Прокопий, с любопытством осматривая чащу. — Попади он туда раньше — ничего бы ему не сделали собаки, могли бы и отступиться.

Действительно, Черня и Лёвка, будто понимая, что в густом ольховнике им не справиться с медведем, задержали его на поляне и вконец измотали силы зверя. Как видно из последующих событий, которые легко читались по оставленным следам, ему удалось вырваться с поляны, он бросился по крутому откосу вниз, но собаки, вцепившись в него, распяли задние ноги и, волочась следом, тормозили лапами его ход. Зверь, отгребаясь передними лапами, дотащился донизу и, обняв старую пихту, умер.

Мы спустились вниз.

— Кто это сало выдрал? — указывая на разорванный зад медведя, спросил я Лёвку.

Нужно было видеть его невинную морду!

Через час, когда туша была разделана, Лёвка за несколько минут успел снова набить свой ненасытный желудок. Днепровский, испытывая его жадность, ещё долго отрезал маленькие кусочки мяса и бросал ему в рот. Лёвка всё глотал и глотал, пока его желудок не перестал принимать. Тогда он бросил это занятие, подошёл к выброшенным кишкам и долго сдирал с них жир.

Зверь был ранен одной пулей, которая прошла вкось между грудью и правой лопаткой через край лёгких и остановилась в левой задней ноге. Это был крупный самец. Шестнадцать килограммов сала мы получили в награду за всё пережитое, включая и смерть Чалки.

Мы спустились к реке, развели огонь и, отдыхая наслаждались чаем. Черня лежал рядом со мною, изредка поглядывая на костёр, где ему жарился кусок мяса. Заметив, что я наблюдаю за ним, он подполз поближе и подставил свою голову под мою руку.

— Ну, погладьте же его, посмотрите, как он ласкается, — говорил Прокопий, громко втягивая горячий чай. — Не содрать бы нам без них с медведя шкуру.

Я обнял Черню и прижал к себе. Увидев эту сцену, подошёл ко мне с засаленной мордой и Лёвка.

Лесной пожар

Наша экспедиция в тот год работала в безлюдной и неприветливой долине Нимелена. Всё лето нас сопровождали скучные пейзажи этой долины. Там нет ничего, что радовало бы взор или приносило бы какое-нибудь удовлетворение.

В один вечер, когда и люди и олени устали от дневного перехода, мы подошли к озеру и на берегу его расположились бивуаком.

Зная хорошо бедность природы этого края, мы были довольны, найдя поблизости лагеря корм для оленей, а для себя воду и сушняк. Ко всему этому прибавлялась ещё прохлада, идущая от озера, она была необходима нам, иначе мошкара и ночью не дала бы уснуть.

Отпустив оленей и поставив палатки, люди занялись своим делом. Кто купался, кто сидел за починкой одежды, а повар возился у костра с приготовлением пищи. За несколько месяцев пребывания на Нимелене всё на людях износилось, на одежде появились заплаты. У многих на ногах вместо ичигов теперь были поршни, сделанные из сырой медвежьей кожи. Вид у всех был изрядно потрёпанный. Тайга не щадила нас и, если бы мы каждодневно не занимались своим туалетом, трудно вообразить, в каком виде мы пришли бы на Тугурское стойбище, где лежали наши запасы.

Разместившись по лагерю, люди работали молча, но стоило только повару снять с огня котёл, как вдруг все бросили свои дела и, усевшись у костра, стали дожидаться ужина. В круг повар поставил берестяной чуман, доверху наполненный мясом, и пока он разливал по чашкам суп, товарищи успели разобрать мясо. Все спешили, каждому хотелось захватить кость — в таёжных походах это лакомый кусочек. Тут уж не зевай — иначе не достанется.

После ужина лагерь опустел. Уснули люди, по лесу паслись олени. Но, ложась спать, я заметил на западе подозрительную полоску света. Это не была заря; она то исчезала, оставляя на горизонте чёрный след, то вспыхивала всё большим и большим светом. Где-то далеко горела тайга. И вот в полночь по лесу зашумел ветерок.

Через несколько минут он повторился, затем ещё, но уже с большей силой, и скоро перешёл в ураган. Сразу пахнуло дымом и гарью. Все в лагере проснулись. У палаток, сбившись в кучу, стояли олени. Они с тревогой посматривали туда, откуда доносился этот зловещий запах пожара. Горизонта уже не было видно; в дыму исчезло и звёздное небо. Разбушевавшийся ветер сильными рывками бросал огонь вперёд, захватывая всё новые и новые площади леса. Мы поспешно стали свёртывать бивуак и вьючить оленей. Пожар распространялся с небывалой силой и скоро поблизости от нас появились огненные языки пламени и стал слышен треск горящего сушняка. Нужно было немедленно бежать, — но куда?

— К Нимелену! — крикнул кто-то. И мы, захватив кто что мог, бросились к реке. Огонь, подхваченный ветром, огромными прыжками уже преграждал нам путь.

Всё это случилось так неожиданно, что в последнюю минуту мы забыли даже про оленей, а ведь часть из них уже была завьючена. Но олени ни на шаг не отставали от нас даже и тогда, когда мы, закрывая руками лицо, пробирались через перелесок, уже охваченный огнём, и когда вброд переходили протоку, пробираясь до острова на Нимелене. Вот тогда мы впервые узнали, что такое лесной пожар. Это самое страшное, что может пережить человек, а тем более, если он захвачен им врасплох.

Не успели мы выбраться на остров, как ниже нас огонь перемахнул реку. Нас окружало море огня. Горели стланики, ельники, дымились мари. Мы были тогда свидетелями страшного зрелища, когда огонь пожирал лес, травы, гнёзда, выводки птиц, словом всё, что успевал захватить. Мы видели, как в страхе звери переплывали реку, как отлетали птицы, мы слышали, как падали на землю гигантские лиственницы.

Часа через два ветер стих, и наступило утро. Не скоро мы привели себя в порядок — у нас не осталось палаток, мы растеряли посуду, личные вещи и многое, без чего жизнь в тайге и работа были невозможны. А наш вид? На наших лицах не осталось ни одного опознавательного штриха — так все мы до неузнаваемости были вымазаны сажей. Основное наше несчастье заключалось в том, что мы почти лишились продовольствия, а то, что осталось, было недостаточным не только для того, чтобы продолжать работу, но даже и для того, чтобы добраться до единственного на нашем пути эвенкийского стойбища.

На пятый день пожар стих, и мы покинули остров. Тайга была неузнаваема: мы шли по ней, когда ещё догорал колодник, едким дымом тлели мари и обгоревшую землю покрывал пепел. Всё кругом почернело, засохло, стало мёртвым. Но огонь пощадил заболоченные места, зыбуны и кое-где уцелели мелкие поросли леса.

Еле заметная звериная тропа, по которой мы двигались, шла в нужном нам направлении. Как ни странно, с раннего утра нас сопровождал рой гнуса. Его много спаслось от пожара и стоило нам только появиться у болота или сыролесья, как тысячи мошкары набрасывались на нас и уже, не отставая, сопровождали весь день. У нас сгорели накомарники, и теперь мы вынуждены были отбиваться от этих отвратительных насекомых руками. Никому от мошкары не было покоя, а больше всего страдали олени. Животные подпрыгивали, рвали поводки, ложились. В полдень нужно было делать привал, но поблизости не было корма для оленей, и мы, несмотря на усталость животных, принуждены были продолжать свой путь.

К вечеру, совсем неожиданно, мы увидели впереди сосновую таежку, чудом уцелевшую от пожара, и обрадовались. В сосняке мы рассчитывали найти ягель — излюбленный корм оленей и сухое место для ночёвки. Так и случилось. Будто нарочно для нас огонь пощадил этот небольшой клочок леса. Там мы нашли всё необходимое для отдыха, и очень сожалели, что у нас нечем было утолить голод, упорно сопровождавший нас уже несколько дней. Голод вызывал тяжёлое настроение: не слышно было шуток и обычной лагерной оживлённости.