А ей эти слова надо было придумать.

Также, как о маршале Ахромееве, сама смерть которого – он повесился в своём кабинете, – поразила Наталью нелепостью и полной неожиданностью. Она не раз слушала знаменитого военачальника на заседаниях Съезда народных депутатов СССР и Верховного Совета, подходила к нему после его выступлений, записывала комментарии для газеты, а потом для телевидения. Маршал нравился ей какой-то исходящей от него глубинной силой, мужественным обликом, твёрдыми, жёсткими оценками опасного курса страны на сдачу оборонных позиций. После первого же короткого интервью Наталья, как она любила говорить, раскинула сети для сбора информации. И чем больше узнавала о Сергее Фёдоровиче Ахромееве, тем симпатичней казался ей этот человек. Герой Советского Союза, почти всю Отечественную провёл на передовой. После войны много учился, быстро шагал по служебной лестнице. Ещё до появления во главе страны Горбачёва стал начальником Генерального штаба. Резко возражал против военной политики нового Генсека. За это Горбачёв вынудил его уйти в отставку. Однако сделал своим советником. Наталья тогда порадовалась: оказывается, Горбачёв не так уж плох, как о нём говорят. Взял умного военачальника, настоящего патриота себе в советники. Будет кому противостоять разрушительным действиям Шеварднадзе и Яковлева. Сказала об этом мужу. И увидела, как тот сердито стал скручивать кончик уса.

– Подлый ход сделал Горбачёв. Коварный. Убрать Ахромеева на пенсию он не посмел – слишком большой авторитет у маршала в армии. Оставить начальником Генштаба – ещё опаснее: считай, ключевая должность. А советник – без подчинённых, без вооружённых людей – по сути, никто. Его советы можно слушать, но делать по-своему.

Так оно и получилось, что заставило маршала написать прошение об отставке из советников. Помешало введение чрезвычайного положения, которое Ахромеев поддержал.

Крушение ГКЧП, видимо, стало и крушением надежд маршала, думала Наталья. Это подтверждала и записка Ахромеева, которую ей показал знакомый ещё по карабахскому конфликту следователь. «Не могу жить, когда гибнет моё Отечество и уничтожается всё, что считал смыслом моей жизни. Возраст и прошедшая моя жизнь мне дают право из жизни уйти. Я боролся до конца».

«А я што делаю? – мучаясь, осуждала себя Наталья. – Настоящего патриота страны… ну, ослабевшего на какой-то момент… а, может, наоборот, показавшего силу и волю, не желающего оставаться рядом с предателями государства и принявшего нелёгкое решение… мне его надо показать какой-то дрянью, как этого хочет „комиссар“… Плюнуть ещё раз в душу родным и близким… Порадовать трусов и негодяев, подтвердив своей передачей: не вы одни такие. Не одни вы – генералы и вчерашние вроде бы соратники маршала испугались прийти на его похороны… Мародёры не только те, кто раскопали сразу после похорон могилу Ахромеева, сняли маршальский мундир с наградами, а могу быть и я среди них… Американские журналисты приехали снимать могилу Ахромеева – его уважали даже идейные противники… Они подняли тревогу, а мы кто? Нет, не мы – я кто?… Это очень удобное прикрытие: слово „мы“. Каждый должен отвечать за себя. Не „мы“, а „я“ должна делать эту мерзкую передачу. Не „мы“, а кто-то один писал на парапете гнусные слова про Пуго. Не „мы“, а каждый по отдельности прыгал и кривлялся перед камерой на их фоне. И хлопали в зале заседаний Верховного Совета России не „мы“, а конкретные человеки. Со своим именем и лицом. Чему радовались? Тому, что застрелили себя два любящих друг друга человека – латыш и русская? Тому, что они решили уйти из жизни раньше, чем их начнёт терроризировать озверевшая свора?

Пуго вызвал, конечно, нелицеприятные оценки, став одним из руководителей ГКЧП. И почти каждый, к кому подходила она с микрофоном и оператор с камерой, высказывали разные по накалу злости осуждения. Но были и такие, кто отворачивался от направленной камеры и молча уходил в сторону. Почему? Они сочувствовали ГКЧП? Жалели, что не удалось освободить страну от разрушителя Горбачёва? Или им было противно глумиться над людьми, показавшими, что и сегодня существует такое понятие, как честь?»

Наталья в эти дни не раз вспоминала, как менялся Янкин, едва заговаривал наедине с ней о Пуго. Обычная ирония и насмешливость, с которыми он передавал полусплетни, полуслухи о властителях страны, об известных деятелях искусства и культуры мгновенно исчезали, как только произносилась фамилия этого латыша. Волковой даже казалось, что Грегор Викторович сразу непроизвольно напрягается, как вор-карманник, увидевший на улице случайно проходящего милиционера.

Первый раз повод для разговора о нём дала сама Наталья. Обиженный герой её критического материала позвонил в редакцию и сказал, что пожалуется в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС. Доказательств вины этого человека у Волковой было намного больше, чем она использовала в публикации. Но Наталья решила предупредить главного редактора. Янкин помрачнел.

– Сейчас там Борис Карлович Пуго. Знаю этого… блюстителя чистоты. Когда он работал в Риге, ездил на дачный участок к своему брату… Не отдыхать, нет. Проверял, не выходит ли домик, который тот строил, за размеры, установленные законом. С фактами у тебя как?

Наталья положила на стол две толстых папки.

– Резерв главного командования.

Тогда знакомство с Пуго не состоялось. В редакцию пришёл официальный ответ: критика правильная, виновные наказаны.

Но, как только Горбачёв назначил Пуго министром внутренних дел, Грегор Викторович, следуя своему правилу: заводить знакомства с высшими руководителями, пригласил Бориса Карловича в редакцию.

Прощаясь после долгой беседы, которую записывала на диктофон Наталья, главный редактор с ничего не значащей, дежурной улыбкой пообещал министру:

– Будем вам помогать, Борис Карлович. Дело-то общее – строить социализм с человеческим лицом.

А едва за Пуго закрылась дверь, пробормотал своей корреспондентке:

– Простой он… простой. Доступный… Только не дай Бог в его глазах оказаться нарушителем закона. Сам не берёт и другим не даёт. Бессребреник. Приехал первым секретарём горкома партии в Ригу и год жил с женой и сыном в гостинице. Считал недопустимым получать квартиру без очереди.

О личной скромности и нестяжательстве Бориса Карловича Пуго, его щепетильной порядочности и профессионализме Наталья потом слышала от разных людей. И вот теперь она должна всё это забыть? Представить миллионам зрителей какого-то нравственного урода, который готов был убить тысячи граждан, как застрелил себя и ни в чём не повинную жену. «И сделать это должна я!» – мысленно вскрикнула молодая женщина, глядя на лежащий рядом пакет с кассетами.

Волкова ехала на студию в служебной машине. Ехала одна с водителем. Съёмочную группу отпустила на другой машине. Съёмки были закончены, весь материал находился в четырёх кассетах. Она не хотела оставлять их на студии – возила с собой. Для монтажа будут использованы все. «Будут? – подумала Наталья. – Нет! Не выйдет у вас».

– Коля! Прижмись к тротуару и встань.

– Нельзя, Наталья Дмитревна. На мосту нельзя останавливаться.

– А ты на мгновенье.

По мосту через Москву-реку машин ехало немного. Поэтому никакого затора телевизионный автомобиль не создал. Наталья открыла дверь, подошла к ограде моста и, не колеблясь, бросила пакет с кассетами в реку.

– Зачем? – крикнул шофёр.

– Штобы мы потом не оказались негодяями, Коля, – сказала Волкова, закрывая дверь. – Поехали.

Глава пятая

– Ты где нашёл такую красоту, Витя? – продолжал радоваться Волков.

– В Молдавии. Ездил к дальнему родственнику. Живёт в Рыбнице. Давным-давно звал… Всё не получалось – и надо же: собрался! Там и без того, как на минном поле. Молдавские националисты звереют. Помнишь весеннюю охоту? Валентину помнишь?

Волков покивал, не переставая листать книгу.

– Молдаване, ну, не все, конечно – в основном, молодняк – его легче завести – эти орут про объединение с Румынией. Приднестровские территории – намертво против. Там большинство – русские, украинцы. И вся основная промышленность – в Приднестровье. Вот-вот начнётся война. А тут ещё эти импотенты из ГКЧП. Я, когда увидел трясущиеся руки Янаева, сказал родственнику – он партийный секретарь: всё, Женя! Хана вам. Отыграются на вас. А парень он хороший. Приехал агрономом после Саратовского сельхозинститута. Поработал – видят, толковый. Выбрали председателем колхоза. Потом потащили в партийные функционеры. Сопротивлялся. Да и народ в колхозе не хотел отпускать. Знаешь, – оживился Савельев, – я их немало видел – этих партийных деятелей. От маленьких до больших. Разные они. Но есть што-то общее. Некоторая приподнятость над тобой. Вроде как он принадлежит к другой касте. Более высокой. Это даже у маленьких вождей чувствуется. Про больших вообще не говорю. Я знал про некоторых… (Савельев утишил голос, чтобы не разобрала уходящая из комнаты Наталья)… с их жёнами, как бы тебе сказать… дружил… понимаешь, в каком смысле? Так вот, они и с жёнами себя ведут, словно те из другой касты.