Самым поразительным для Савельева было то, что гнуснее всех вели себя женщины. Большинство – не первой молодости, по виду и по одежде – неопределённого рода занятий. Они похабно ругали матом идущих по проходу секретарш, стенографисток, технических работниц. Особенно изощрялись, когда появлялся какой-нибудь партийный клерк в шляпе или с галстуком. «Дайте нам его сюда!» – кричали в толпе озверевшие бабёнки, и Виктор не был уверен, что, попади мужчина им в руки, он уйдёт неизувеченным.

В общем гвалте, криках, издевательском хохоте Савельев через некоторое время стал различать наиболее пронзительный и агрессивный голос. Он обернулся и увидел за своей спиной высокую, плоскую женщину в очках. От крика у неё выступили красные пятна на серых щеках, на лбу и даже на подбородке. «Того и гляди лопнет очкастая доска», – с отвращением подумал Виктор и хотел уже уходить с этого праздника озверелости. Как вдруг увидел идущего по проходу знакомого инструктора из отдела науки ЦК. Тот был по образованию химик. Ещё работая в научно-исследовательском институте, защитил кандидатскую, но увлёкся журналистикой и перешёл в популярную молодёжную газету. Тогда-то они и познакомились. Перед самым концом горбачёвской перестройки химика-журналиста позвали в ЦК. Он не хотел оставлять нравящееся дело, да и Савельев, у которого однажды спросил совета, отговаривал, однако, в конце концов, пришлось согласиться. Теперь он шёл освистываемый, опустив голову, ожидая каждую секунду нападения.

И оно едва не произошло. Отталкивая Виктора, к инструктору рванулась стоящая сзади плоскогрудая женщина. Но Савельев загородил ей дорогу и протянул руку к идущему мужчине.

– Ты што себе позволяешь, партократ? – вцепилась сзади в его пиджак «очкастая доска». – Товарищи! Тут у нас прячется агент партократии!

В общем шуме никто ничего толком не разобрал. Только соседи, кажется, насторожились. Однако Савельев решил опередить возможную реакцию. Он вспомнил, что во внутреннем кармане пиджака у него новый, цветов российского флага, галстук. Его буквально утром подарил коллега – собкор их газеты в Финляндии. Собираясь на Старую площадь, Виктор, сам не зная зачем, положил галстук прямо в целлофане в карман. Похоже, сделал правильно.

– Вы што, мадам, мухоморов объелись?

Вынул из кармана галстук, сбросил целлофан и быстро обернул трёхцветной лентой рукав.

– Вообще, советую меньше орать. Лопнут голосовые связки.

И подшагнув к злой противнице, тихо процедил:

– Будешь после этого шипеть. Как змея зашипишь.

От такого напора женщина шатнулась назад. Тёмно-карие глаза за стёклами очков расширились. Она подняла руки, зашевелила пальцами, словно их изнутри стали колоть иголки.

– А ещё интеллигент! Может, даже во втором-третьем колене. Кого спасаешь? Их бить надо.

– Я, мадам, интеллигент в полуколене. С меня спрос маленький.

Подтянул к себе приблизившегося инструктора и, загораживая его от шевелящей пальцами мегеры, угрожающе бросил ей прямо в лицо:

– С меня спроса вообще никакого. Вот как дам по очкам – научишься различать цвета.

Оставив ошеломлённую женщину, Савельев поспешно вывел бывшего коллегу из толпы.

– Спасибо, Витя. Надо позвонить домой. Я думал: не выйду.

– Не стоит, старик. Напугали вас там демократы?

– Если это демократия, то лучше пусть будет палка. Я всегда отвергал… с гневом… со злостью даже… спорил с некоторыми ещё в газете… Есть такие идеологи… Говорят: русский народ можно держать в нормальном повиновении только палкой. А вот теперь я вижу: она нужна. Без палки народ звереет.

– Это относится не только к русским, – резко сказал Савельев. – Любой народ на долгое давление отвечает выбросом грязи. Когда встают с колен рабы, живут, кто делают гробы. Палкой, старик, может быть и закон. Только если он для всех одинаков. Это люди хорошо замечают. Нужна диктатура не пролетариата или, скажем, учёных, деятелей культуры. Не денежного мешка или бедноты. Единственная диктатура имеет право на жизнь. Диктатура закона.

Говоря это, Савельев снимал галстук с рукава. Начал было завязывать на шее, но, в раздражении, опять сложил его и сунул в карман. К такой демократии он себя не относил. И понимал, что никакого материала в номер не напишет.

Так оно и вышло. За срыв редакционного задания Бандарух предложил Савельева наказать. Однако новый главный редактор, избранный большинством коллектива (прежнего, несмотря на его покладистость, сняли), послушал рассказ Виктора и с неудовольствием сказал своему заместителю: «Надо знать, Никита Семёныч, кого на какое задание посылать. У нас есть специалисты по таким темам. – Помолчал и с усмешкой добавил: – Отца родного не пожалеют».

Хаос шумных победных дней: демонтаж памятника Дзержинскому (петлёй троса за шею, краном с пьедестала), эпидемия доносов, к которым днём и вечером призывал с экранов телевизоров оплывший Александр Яковлев, истерия разоблачений ГКЧП – всё это время от времени заслоняло в памяти Савельева оргию бесчинств на Старой площади. Однако стоило возникнуть какой-либо напоминающей детали, и перед глазами снова вставали те мерзкие картины. Сейчас, услышав от Волкова о его директрисе, ездившей «громить партократов», он будто снова оказался в орущей, матерящейся, озверелой толпе.

– Не дай Бог ещё раз очутиться там, – мотнул он головой, словно стряхивая врезавшееся в память. – Мне, мужику, человеку со стороны, было не по себе, а представь женщин, идущих под плевками, под криками: «Бей их!» На одной разорвали кофту… Какому-то партийному клерку – надо ему было шляпу надеть, нёс бы в руках, может, ничего не было – к нему, как увидели в шляпе, бросились, разметав этих, которые сдерживали… Шляпу сорвали… стали топтать. Одна баба – я ещё по носу её запомнил: шрам на носу, как будто бритвой резали, схватила шляпу с асфальта, плюнула в неё – и на лицо мужику… на лицо…

Виктор нервно достал сигарету, прикурил.

– Ну, я тоже чуть не разошёлся. Только в другую сторону… Сзади меня стояла длинная тощая – не женщина, а доска в очках… морда в красных пятнах, лезла достать одного моего знакомого… пальцами перебирает, двигает, вроде поцарапать хочет… я ей чуть по морде не дал… Ты чево на меня уставился?

– Похожа на нашу Овцову.

– А-а, – махнул рукой Савельев. – Сейчас некоторые овцы злей волков. (На мгновенье задумался, засмеялся.) Или Волковых. Што там Наталья опять натворила? Наташ! Иди сюда! Расскажи о своём геройском поступке.

Он знал про газетный инцидент и увольнение Волковой после него. Именно Виктор рассказал об этом редакторше телевидения и попросил её взять Волкову на работу. Теперь что-то произошло на новом месте.

– Ну, говори, говори, – поощрительно улыбнулся вернувшейся в комнату Наталье и вдруг снова почувствовал, как когда-то, некоторое волнение при взгляде на эту стройную фигуру, подобранные сзади заколками светло-каштановые волосы, возбуждающие груди.

Выслушав рассказ, озабоченно поцыкал языком – это было у него признаком большого беспокойства.

– Што кассеты выбросила – правильно. Хоть немного меньше дикости увидят люди. Когда это было?

– Вчера. Но я не всё тебе рассказала. Когда подъезжали к телецентру, шофёр… молодой такой парень – Коля… до этого мало его знала… ну, ездили на съёмки, слышал мои реплики – он мне заявляет: «Вас уволят. А я этого не хочу. Потому што вы сделали, как надо».

Неожиданно для меня предложил, как объяснить пропажу кассеты. Вроде машина у нас заглохла – прямо на мосту остановилась… Он вышел, стал копаться в моторе. Я тоже вышла, стояла рядом. В это время какой-то молодой человек с другой стороны открыл дверцу машины, схватил пакет с кассетами и побежал. Мы – за ним. Жулик на бегу заглянул в пакет, понял, что ничего ценного, и бросил его в Москву-реку.

– А што, хорошая версия, – засмеялся Савельев.

– Плохая, Витя. Непорядочная. Я сгоряча её рассказала вчера, а сегодня весь день мучаюсь. Трусливой оказалась.

– Да нет, не трусливой, а мудрой. Разве это героизм, когда на современной войне солдат выскакивает из окопа под шквальный огонь без всякой защиты? Это – самоубийство. В атаку надо подниматься в каске, с бронежилетом и (Виктор двусмысленно хмыкнул) даже в бронетрусах. Солдат армии нужен живой! Если уж суждено погибнуть, то не по-глупому. Не бравируя голой грудью в наколках.