– Драка же была бы! Там к вечеру – половина пьяных. Кооператоры бесплатно раздавали водку. Привозили на машинах.

– Вот и пусть, – жёстко заявил Волков. – У них плакаты: «Долой советскую власть!», а мы бы их по башке транспарантами: «За Советский Союз!».

– Ты-то с какой стати? – улыбнулась Наталья.

– Позвали бы – пошёл. Понимаешь, страну надо было поднять. А они, рыбьи морды, «лебедей» крутили. Теперь, видишь, што начинается. Да успокойся ты! Лишний раз будем знать, што такое информационная война. Мы к ней оказались не готовы.

В это время зазвонил телефон. Наталья, думая, что звонят ей, взяла трубку.

– Володя! – закричал кто-то в трубке. Наталья протянула трубку мужу.

– Володя! Привет! Я тебе звонил девятнадцатого. И потом звонил. Все дни…

– Я не был дома, Паша, – сдержанно сказал Волков.

– Ты помнишь сову? Ну, зимой кричала! Володя! Конец советской власти! Я говорил вам: вещая птица. Всё кончено! Советский строй кончился! Социализму конец!

– Чему радуешься, дурак? – рявкнул Волков. – Думаешь, тебе от этого будет лучше?

На другом конце провода почувствовалось замешательство – Слепцов растерянно засопел. Он никогда не слышал учителя таким грубым.

– Я думаю, всем будет лучше, – осаженно проговорил Павел. – Зря што ли мы стояли под дождём перед танками? Ребята погибли… Трое… Ты видел похороны? Мы с Серёжей Карабановым были на них…

– Не видел. Зато смотрел по телевизору, как нападали на боевые машины десанта. По глупости погибли ребята. Жалко их. Экипаж теперь затаскают… А его благодарить надо, што не устроил кровавой каши.

– Ты о чём говоришь, Франк? Они – герои! Горбачёв дал каждому Героя Советского Союза! Как сказал… не помню кто… на митинге сказали… их подвиг будут помнить вечно. И я согласен с этим. А ты не в ту степь идёшь. Вроде моего отца.

– Я бы гордился идти с ним. Хорошая компания.

– Чем гордиться? Он всё видит в мрачном свете. Оправдывает нашу фамилию. Жалеет, што путч провалился.

– Жалеют многие. Особенно сейчас, когда началась вся эта вакханалия. Но молчат. А твой отец – смелый человек.

– Ты его не знаешь. Он изменился… Неузнаваемый стал.

– Это ты, Пашка, изменился. За личные обиды хочешь всему свету отомстить. Теперь отрекаешься от отца. А он, я думаю, лучше нас с тобой видит, кто победил и кто проиграл.

Волков с удивлением слушал Слепцова. Что произошло у Павла с отцом? Даже сквозь всегдашнюю скрытность экономиста товарищи чувствовали, как тот почтительно относится к отцу, как дорожат его мнением. Должно было случиться что-то необычное, чтобы так переменилось отношение.

А произошло, по мнению Павла, действительно, из ряда вон выходящее. Во время одной перепалки, которые стали в последние дни особенно накалёнными, отец сказал, что ради спасения жизни миллионов людей мог бы пожертвовать жизнью даже близкого человека.

– Моей што ль? – спросил Павел, замерев от догадки. Перед тем Василий Павлович жёстко растолковывал сыну о последствиях для страны провала ГКЧП, поносил организаторов этого, как он сказал, «мероприятия», теряя самообладание, ругал Горбачёва, который объявил членов Комитета самозванцами и преступниками, лишившими его связи с миром и страной.

– Какой лжец! Какой хамелеон! – почти кричал обычно выдержанный Василий Павлович. – Введение Чрезвычайного положения обговаривалось с ним ещё несколько месяцев назад. Обо всём он знал. По своей трусливой натуре хотел отсидеться в Крыму. Чужими руками разгрести жар. Ждал, как пойдут события. Связи его лишили… У него связь была всё время. Сам не хотел объявляться. Спутниковой связью были оборудованы все машины Горбачёва. Он ходил мимо них на пляж… Мог в любой момент снять трубку. Телевизор у него работал. Смотрел все передачи: и наши, и американские. А эти слюнтяи… эти ГэКаЧеПэ… испугались сами себя.

– Народа испугались! – гордо заявил Павел. – Я тебе говорил: их не поддержит народ.

– Чево ты несёшь? Какой народ? Несколько тысяч возле Белого Дома – это народ? Это – ничтожная доля процента от всего народа! Считать умеешь? Тысяча от трёхсот миллионов – это што? Математическая погрешность! Народ – выжидал. Ждал от них действий, а не соплей.

– Они побоялись крови – и правильно сделали. История никогда бы им не простила пролитой крови.

– История не прощает слабым. Сильных она оправдывает. Ты вот только сейчас увидел по телевизору, што привело к погибели трёх парней. А мы это видели, сами находясь рядом. Преступники не те, кто задавил и застрелил в силу сложившихся обстоятельств. А те, кто толкнул молодёжь на бронемашины. Кто не предупредил людей о смертельной опасности. Я видел, как молодые люди пытались всунуть кто арматуру, кто бревно между гусеницами и крутящимися колёсами. Захваченное траками бревно могло перемолоть не одного человека. А те, кто бросал в машины бутылки с зажигательной смесью? Это разве игрушки? В бронетранспортёре – большой боекомплект. Разнесло бы не только молодых солдат. А злость, с которой люди пытались разбить смотровые приборы – триплексы, закрыть брезентом смотровые щели? Цель была – ослепить машины. Но што такое «слепая» бронемашина? Это – смерть десяткам, если не сотням… Трое погибли… Это плохо. Но будет ещё хуже, когда погибнет страна. Когда страдания и смерть захватят миллионы людей. Этого могли не допустить гэкачеписты. Но они оказались из жидкого теста.

Ты упомянул историю… В ней, Павел, бывают моменты трудного выбора. Конешно, своё – родное, кровное – дорого. Дороже, может, почти всего на свете. Почти… Но есть ещё более дорогое. Это – жизнь великого множества таких же людей… миллионов человек. То есть народа… И жизнь великого государства. Поэтому ради их спасения я бы, наверное, мог пожертвовать… трудный это выбор – жертвовать… самой дорогой жизнью.

– Моей што ль?

– Сейчас што об этом говорить? Твоей… Своей… История сделала свой ход. Сделала руками слабых людишек, которые оказались не готовы к той роли, какую приготовила им судьба. И прежде всего, руками тщеславного, самонадеянного пустышки Горбачёва.

– Зато теперь он на высоте. Узник, освобождённый демократией для своих дальнейших дел. Разве для него сейчас это не самое важное?

– Его дела в нашей стране кончились. Он немного протянет, и его выбросят. К сожалению, вместе с державой. А ведь мог слюнтяй Крючков со своей… как их теперь называют? – хунтой? – изменить ход истории. Однако оказался слаб в коленках.

После поражения ГКЧП две темы стали главными в трибунных выступлениях и материалах средств массовой информации. Это – проклятья в адрес заговорщиков и выяснение, где тот или иной человек находился «в дни борьбы за спасение демократии».

Особенно свирепы были те, кого не могли найти в решающие часы этой самой «борьбы», и у кого внезапно обнаружились «веские причины» переиздать опасное время в стороне от событий. Главный редактор «Огонька» Коротич 19 августа должен был вылетать из Соединённых Штатов в Советский Союз. Услышав о событиях в Москве, тут же сдал билет, бросив и соратников, и сам «рупор перестройки» на произвол круто повернувшейся судьбы. Возвратился только после окончательной «победы демократии» и воцарения полной безопасности требовать суровых кар для государственных преступников. Но коллектив журнала осудил его отсидку в безопасных Штатах и снял с должности главного редактора: «за трусость, непорядочность и аморальное поведение».

Едва стала реальной опасность штурма Белого дома, из поля зрения соратников пропал председатель российского правительства Силаев. Возник снова, когда заговорщики заколебались и упустили момент. А как только гэкачепистов арестовали, стал требовать немедленного их расстрела.

Об этом же заклокотал и «архитектор перестройки» Яковлев. Поначалу он тоже не высовывался. Сидел, как мышь под веником. Но уловив, что организаторы устранения Горбачёва выпускают вожжи из трясущихся рук, возбудился. Засветила возможность избавиться от опасного Крючкова. Поэтому сразу после ареста руководителей ГКЧП запросился к Ельцину на приём. Пока шёл, мысленно одобрял себя. «Вовремя я появился. Вовремя. Ещё бы день прождал – могли не принять за своего».