Он прошёл на сеновал и разбудил Ахметку. Тот спросонья не понял, кто его будит, а когда разобрался, спросил:

— Слушаю, Антип Маркелыч.

— Вставай, Ахметка, дело есть.

Ахметка встал, подминая старую одежонку, на которой спал, стряхнул с волос приставшую сенную труху. Был он среднего роста, коренаст, кривоног, на широких прямых плечах крепилась круглая большая голова, будто приставленная к туловищу без шеи. Нос тонкий и удлинённый не шёл к круглому смуглому лицу. На нём была грубая полотняная рубаха, надетая на голое тело, и широкие мятые штаны. На вид ему можно было дать лет тридцать. Был он тих и послушен, но, как говорят, себе на уме.

— Чего надо-то? — спросил он шеёпотом. Больно таинственен был хозяин. Ахметка это чувствовал, хотя не видел отчетливо ни его лица, ни фигуры. Да и разбудил его в неурочный час — ещё не рассвело.

— Винтовки надо перепрятать, — ответил Антип Маркелыч. — Смутно мне. Сон давеча нехороший видел. Будто это я иду по болоту, а оно ровное, как стол, под ногами жёрдочки настелены, прогибаются, раскатываются, а по бокам вода да трясина, мох и осока, а середь их руки человеческие, много их и тянутся ко мне, ровно хотят мостки растащить и утопить меня.

— Да будет вам, Антип Маркелыч! Эка невидаль сон! Мне завсегда сны снятся и хорошие и плохие. От хорошего-то, конечно, польза человеку, а от дурного… Бывало проснусь, а с лица холодный пот льёт, сердце в груди стучит, и сразу не разберёшь, где ты… А потом, когда всё на места свои встанет, поймёшь, что на своей постели лежишь, тьфу, скажешь и опять храпака. А ежели всякий сон к сердцу принимать…

— Много ты знаешь, Ахметка!.. Нутром чую недоброе. Винтовки надо в другом месте схоронить.

— Это те, что в коровнике?

— Те Бредун заберёт. У меня здесь под сеном ещё спрятаны.

— Под сеном? — Ахметка вытаращил глаза. Когда же это он успел их спрятать? Хитер хозяин, и Ахметке не сказал.

Ахметка, как подневольный человек, стал выполнять распоряжение хозяина, раскапывать сено в дальнем углу, где указал Антип Маркелыч. Слышалось только шуршание да дыхание батрака.

— Не найду, Антип Маркелыч, — Ахметка вылез из норы.

— Ищи лучше. В самом углу они, на мостовинах.

Ахметка снова скрылся в сене. Раздался тупой звук и батрак появился вновь, таща за ремни два карабина.

— Ищи ящик. В нём патроны и револьверы.

Скоро потный, в сенной трухе, Ахметка достал и вожделённый ящик.

— Поторопимся, — понукал работника Антип Маркелыч, — пока не рассвело.

— Я и так спешу, Антип Маркелыч.

— Где спешишь. Копаешься, как старая баба.

— Куда понесём? — осведомился Ахметка.

— В лесу закопаем, — ответил Антип Маркелыч. — А потом, подумав, добавил: — Отнесём на старую мельницу, может сгодятся когда-нибудь.

— Может, и сгодятся, — повторил Ахметка. — Только для чего — рожь прикладами молотить?..

Антип Маркелыч пропустил мимо ушей подковырку работника, сказав только:

— Хватит болтать, делай дело.

— Уж больно ящик тяжёл, — сказал Ахметка, ногой толкая его. — Как понесём?

— Дурья голова. Зачем ящик таскать. В печке его сожгём. Там масляная шинель, тряпки — клади всё в мешки. Вот, — он пошарил рукой и снял с загородки хлева, в котором стояли когда-то овцы, два холщёвых мешка. — Высыпай сюда!

Они вышли из дома и задами прошли к лесу, который с северной стороны близко примыкал к хутору. К утру стало прохладнее, и Ахметка ёжился в одной рубахе, второпях забыв накинуть верхнюю одежонку.

В самую лютую разруху в 1918 или, быть может, 1920 году в Верхних Ужах взял Антип Маркелыч на содержание мальчонку. Стояла, как он помнит, снежная морозная зима. Возвращался он на хутор с базара. Дело было под Крещенье. Время было послеобеденное. Солнце пригревало, но к ночи по всем статьям должен был ударить жесточайший мороз — уж больно зло снег поскрипывал под полозьями саней и копытами лошади. Седая изморозь опушила морду кобылы, на которой от дыхания образовались пенообразные комья. Антип завернулся в просторный тулуп, глубже нахлобучил шапку, вплоть до мочек ушей, и пустил лошадь рысцой, поглядывая по сторонам. Лошадь летела, только пар из ноздрей клубился.

Из подворотни высыпала ватага ребятишек, человек шесть или восемь, оборванных, грязных, крикливых. Одеты были кто во что горазд: в женские кофты, солдатские шинели с подрезанными полами, дореволюцинные виц-мундиры. Они пронзительно орали, толкались, кто-то пытался достать ногами худого чернявого мальчонку в пиджаке с чужого плеча, в разорванной солдатской папахе на голове. Ноги были обмотаны тряпками и сунуты в большие высокие калоши, привязанные к щиколоткам бечевкой.

Лошадь остановилась, почувствовав натянутые вожжи. И вовремя Антип остановил её — ребятишки были почти под копытами, разгорячёные происходившим, не замечая окружающего.

— Куда лезете, сорванцы! — грозно крикнул Антип Маркелыч и погрозил кнутовищем.

Но галдящая орава не слышала и не видела ничего, кроме отступающего с какой-то добычей противника.

— А ну отдай! — кричали в несколько голосов мальчугану.

— Не отдам, — отвечал тот, увертываясь от преследователей.

— Отдай, а то побьём!

— Не отдам! — Мальчишка пытался ускорить шаги, зажимая что-то в руке.

Антип в грязном заморыше узнал Ахметку, сына дворника Вазира, служившего у купца Мефодичева, самого богатого в Верхних Ужах человека. Антип раньше частенько наведывался к купцу — тот торговал в городе москательными товарами, имел также, кроме винных магазинов, две пекарни, а Антип начинал с малого — держал небольшую булочную. У купца он и видел Ахметку, вместе с отцом занимавшими тесное полуподвальное помещение. Отец был вдовый и жил вместе с сыном.

Мефодичев Пров Савельич был мужиком строгим, с внушительным видом — приземистый, широкоплечий, с густой бородой лопатой. Дело свое купецкое унаследовал от отца. Магазины и лавки содержал в чистоте и порядке. От слуг своих требовал безукоснительной исполнительности, если что было не по нраву — рассчитывал, а проще говоря, прогонял в мгновение ока.

Дворник Вазир, под стать хозяину, низкорослый и костистый, служил ему верой и правдой. Кроме обязанности содержать двор в чистоте, служил ещё и сторожем. Охранял вверенное имущество пуще пса цепного. Пускал во двор только хороших знакомых хозяина или по его приказанию. Сам самовольства не позволял. Ахметка был ещё мал, но во всем старался помогать отцу.

Несколько раз Антип Маркелыч заезживал к Мефодичеву и всякий раз ему ворота открывал Ахметка по слову отца. У Антипа Маркелыча дела тогда налаживались, и он то ли от успехов, то ли вспоминая отношение своего отца Маркела к убогим и нищим, старался таких одаривать, может быть, не столь щедро, но медный пятак находил. Запомнив мальчишку, он его раза два или три угостил конфетами, когда тот без приказа на то, прилежно заботился о лошадях — заводил их под навес, где было тише и сверху не сыпал снег, подкармливал их.

Мальчишки достали бы антипова знакомца, но хуторянин положил неразберихе конец, крикнув:

— Ахметка!

Тот остановился, оглянулся и уставился чёрными глазами на проезжающего господина, в тулупе, с рыжей редкой бородой.

— Иди сюда, — поманил Антип Маркелыч мальчугана. — А вы проваливайте, — пригрозил он ватаге оборвышей и для убедитльности помахал над головой кнутом.

Те враз перестали галдеть, сгрудились, исподлобья глядя на непрошенного защитника Ахметки.

— Чего гляделки вылупили! Убирайтесь, пока кнута не отведали. Ахметка, иди сюда! Ты что — не узнаёшь меня? Я — Антип Маркелыч.

Тот нерешительно подошёл, глядя то на Антипа, то на ребят. Антип не обознался — это был сын дворника. Ахметка тоже узнал долговязого мельника и уже не так оробело двинулся к нему.

— Садись в сани, поедем.

Ахметка, ни слова не говоря, вспрыгнул в сани — лишь бы удрать от воинственно настроенных сорванцов.

Глядя на грязного и чумазого оборванца, Антип Маркелыч спросил:

— Откуда такой замусоленный? И лицо чумазое, и сопли текут…