— И всё это время берёг?
— Я его закопал в то лето, а теперь выкопал…
«Странный человек их работник, — думал Антип, лёжа на тёплых кирпичах печи и глядя в сумеречный потолок, освещённый отблесками света, падавшими от керосиновой лампы, висящей на кухне — Прасковья месила тесто в широкой деже, стоявшей на лавке. — Пришёл в лохмотьях, побирался христа ради, а потом взял да и принёс золотую чашу, а в ней, почитай, фунт весу. Наверное, у него в скиту не одна ещё такая припрятана. С таким богатством можно жить припеваючи, а он в работники к отцу пошёл. Чудной! Надо бы с ним сходить в скит, посмотреть, что он ещё там прячет».
Глава седьмая
«Почём мука, дядя?!»
Перед Масленицей Маркел сказал Изоту:
— В город на базар надо съездить, мучицы продать…
— Воля твоя, — ответил Изот. — Сказывай, когда надобно.
— Возьмём две подводы и махнём, — продолжал мельник. — Продадим, купим обновы. И тебя не забуду. — Он оглядел Изота: — Вон как обносился, одёжа на ладан дышит…
— Когда базарный день? — спросил Изот.
— Да сейчас все базарные, но по субботам и воскресеньям народу, знамо, больше. А на маслену неделю, стало быть, ярмонка дюже богатая бывает… Вот и поедем.
Через три дня собрались в город.
Верхние Ужи были небольшим уездным городишком. Имелась прядильно-ткацкая фабрика купца Порывайлова, кожевенный завод братьев Караваевых, красильня, мастерская по изготовлению конской упряжи, тарантасная мастерская. За исключением тех, кто работал на производстве, остальная часть трудоспособного населения занималась извозом, разными ремёслами да батрачили у богатой помещицы Маяковой, которая вела обширное молочное хозяйство.
В Ужах была единственная мощёная улица, которая вела к главному храму — Никольской церкви, возвышавшейся в центре города, за чугунной оградой под сенью столетних лип. Было множество малых лавок и трактиров, которые не пустовали, а наоборот, вносили живую струю в рутинную жизнь обывателей своими развлечениями и событиями, сопровождавшими эти развлечения на потеху публики. В этот, самый близкий к мельнице городок, и собирался ехать Маркел со своим работником.
Встали они рано, ещё не пели петухи, дремала подо льдом река с заводью, неразличимые в ночи деревья стояли густой стеной. Ночной мороз был крепок и обжигал щёки.
В сани, с вечера гружённые мешками с мукой, бросили торбы с овсом, несколько охапок сена для лошадей да и для своей нужды, чтобы было мягче сидеть. Сани не телега, ход плавный, не так трясёт на ухабах и неровностях, но в сене и мягче и уютнее коротать долгую дорогу. Маркел завернулся в тёплый тулуп, а работнику дал просторный белый полушубок со своего плеча.
— Ну с Богом! — сказал мельник, садясь в сани и укутывая ноги полами тулупа.
На крыльцо выбежала простоволосая Прасковья.
— Отец! — закричала она. — Еду-то забыл. Как же без еды?
— Ах ты, едри твою мать, — выругался Маркел. — Как же это я про снедь забыл! Вот бы поехали. В дороге животы бы подвело. Давай быстрее сюда, — торопил он раздетую Прасковью, принимая из её рук свёрток. — Иди в избу! Не стой… Холодно.
Прасковья ушла. Маркел удобнее устроился в санях.
— Не отставай, — обернулся он к Изоту и тронул лошадь.
Дернул вожжи и Изот. Саврасая кобылица нехотя поплелась к воротам.
Масленица в этом году была ранняя — только к концу шёл февраль. О весне ещё ничего не напоминало: ни проталины, ни дзиньканье капели. Воздух был стылый и сухой, а по ночам иногда ударяли жестокие морозы и позёмка белым вихрем мчалась по полям, наметая плотные сугробы. Снегу было много, его уплотнило оттепелями, сковало морозами, и хотя наезженного пути не было, лошади резво бежали по бездорожью. Ехать по целине надо было версты две-три, потом вёрст пять по дороге, соединяющей деревни, понакатистей, а потом и совсем хорошо — по большаку, широкому, наезженному, ведущему в Верхние Ужи.
Изот сначала вглядывался в спину хозяина, смутно различимую в ночной темноте — скорее угадываемое пятно, а потом, видя, что лошадь резво бежит по санному следу, отвалился к мешкам, накрытым рогожей, удобно устроился и стал смотреть на звёзды, яркие и глазастые, сплошь застлавшие небо.
Давно вот так он не езживал в дальнюю дорогу. Невольно на память пришёл скит, повседневные хлопоты, разговоры, беседы, и грусть подкатила к сердцу. Опять перед глазами возникли догорающие строения, Филипп Косой с дружком в хранительнице, пылающая сторожка, удары Одноглазого в дверь, умирающий старец Кирилл… Он через полушубок надавил на грудь, почувствовал, как науз, «рыбий зуб» — подарок старца — больно вдавился в тело. Последняя заповедь Кирилла… Спасённый ребёнок… Ему уже семнадцать лет. Сердце греет мысль, что не дал сироте погибнуть, спас, нашёл для него приют. В добрые руки привёл мальца Господь…
Выехали из перелеска на широкое, открытое пространство — здесь Язовка делала большой полукруг и оттесняла лес от своих берегов. Сильнее стал ощущаться ветер, шевеливший жидкие макушки полузасыпанных кустов.
Приблизительно через час, когда ехали по широкой дороге и под санями ощущался твёрдый накат, Маркел остановил лошадь.
— Задрог я, — сказал он Изоту. — Не хочешь ли пройти пешком для сугреву.
— Можно и пройтись, — ответил Изот. — Ноги затекли…
Они пустили лошадей шагом, а сами пошли за ними.
— Хочешь пирогов? — спросил мельник работника. — С капустой да с яйцами. Пожуй!
— Я не проголодался, — отказался от еды Изот. — Да и не привык в такое раннее время есть.
— Я так предложил, думал, может, поешь. Я тож не хочу. До утра ещё далеко. — Он зевнул, широко раскрыв рот, и потёр щёки варежками. — Сейчас бы ещё спали, а нужда гонит спозаранок…
Изот ничего не ответил, и они несколько минут шли молча, прислушиваясь к скрипу полозьев по снегу.
— А чего мальчонку не взял с собой, Маркел Никонорыч? — спросил Изот мельника. — Втроём сподручней было бы… Как раз приучать к делу.
— Сами справимся. Пусть отсыпается. Ещё привыкнет к нашей доле, хребет-то наломает…
— Парень у тебя смышлён, но горяч бывает понапрасну.
— Горяч, это верно. Слова поперёк не терпит. Жизнь остудит.
— И в кого он такой у вас? Вы с Прасковьей люди добрые, незлобивые…
— Ну вот и согрелся, — вдруг сказал Маркел, переводя разговор в новое русло. — Можно опять садиться и ехать.
Изот понял, что не зря переменил тему мельник — не хочет говорить о сыне. И не потому, что это ему неприятно, а потому что он не их настоящий сын, и чтобы ненароком не проговориться, не сболтнуть что лишнее, закончил этот разговор под благовидным предлогом.
В Верхние Ужи приехали ещё потемну, но уже чувствовалось, что скоро будет светать. Подогнали лошадей к базарной площади. Здесь вовсю кишел народ, в основном, те, кто привёз свой товар. Покупателей было мало, видно, из-за раннего часа. Город только просыпался. Из окон сочился свет, дворники у господских и купеческих домов орудовали мётлами, подметая дворы от свежевыпавшего хрустящего снега, похожего на просяные зёрнышки, усеявшие тонкой россыпью землю.
Пока Изот устанавливал сани, задавал лошадям овса, а Маркел развязывал рогожу, прикрывавшую мешки, доставал безмен и совок — совсем рассвело. Из зыбкой туманной неяви сначала выплыли очертания ближайшей окрестности: ветлы над прудом, сам пруд, очищенный от снега, с тропкой, ведущей к проруби, за ним деревянный лабаз, невысокая деревянная церковь с луковицей-куполом, крытым осиновым лемехом.
С наступлением дня народу прибавилось. Стало веселее от крика, от гама, от лошадиного ржания. Изот огляделся: площадь до краёв была запружена лошадьми с товаром и мастеровыми, ремесленниками или перекупщиками, разложившими свои изделия на утоптанном снегу, бросив на него цветастый половичок или скатёрку. Продавали всё: и конскую сбрую и дёготь, и полотна, и обувь, шали и полушалки, ленты и бусы, бочки и кадки, туеса, короба, корзины, лукошки, горшки и кринки, солёные огурцы, квашенную капусту, грибы, мочёную бруснику, клюкву, орехи, мёд, детские игрушки, самовары… И конечно, муку. Через четыре дня масленица честная, её первый день — встреча. У кого не было в запасе мучицы, шли на базар, разжиться свежим помолом, чтобы не остаться без блинов.