Не ощущая губительной скованности, Изот подложил дров. Огонь горел сильно и ровно, трещали сучья, дым пластался над снегом, ключник вдыхал его, и не было на свете ничего слаще этого дыма. Согревшись, он снял обледенелый кафтан, повесил сушиться на две воткнутые в снег палки, снял бахилы и протянул к костру окоченевшие ноги. Затем, подвинув к огню лапник, сел на него, подставляя теплу то один бок, то другой. От мокрой рубахи шёл пар, но она высыхала и не прилипала к телу, как прежде.

Время близилось к вечеру. Небо нахмурилось, а ветер усилился. Изот посмотрел, что у него осталось в котомке: несколько картофелин и два варёных яйца. Хлеб размок, превратившись в липкое месиво, но Изот не стал его выбрасывать, подумав, что его можно подсушить на костре. На дне мешка лежал и потир. Изот достал его, обтёр края от приставшего раскисшего хлеба. Боковины жёлто блеснули.

Тело ломило, и Изота тянуло в сон. Но он старался не поддаваться дремоте, зная, что до сумерек ему надо запастись дровами. Через час-полтора начнёт темнеть, ночью до мельницы он не доберётся: можно заблудиться, а ещё хуже, угодить в яму с водой, как сегодня, и тогда неизвестно, как всё обернётся. Дров он на ночь заготовит, волки, если появятся, к костру близко не подойдут, в крайнем случае выстрелит из ружья. Жаль, что одна лыжа утонула и завтра ему придётся идти до мельницы напрямки, утопая в глубоком снегу. По его расчётам до мельницы оставалось вёрст двадцать, может, чуть больше, и за день он их с трудом, но преодолеет. Это успокоило ключника. Кафтан сохнет, бахилы скоро можно будет обуть. Изот обернул ноги высохшими портянками и стал осматривать ружьё, готовясь на всякий случай к любым неожиданностям.

Накинув на плечи не совсем высохший кафтан, до темноты он принёс несколько сухих полусгнивших деревцев и, думая, что до рассвета топлива хватит, сдвинул костер в сторону, положил на это место лапник и устроился на ночь.

Вопреки его худшим опасениям, ночь прошла спокойно: ветер утих, волки не появлялись, костёр горел, и одежда окончательно высохла. Однако утром он понял, что вчерашнее купание в ледяной воде дало о себе знать — голова была тяжелой, ноги ватными, во всём теле ощущалась слабость.

Вставать не хотелось, но ключник заставил себя это сделать. Он испёк в золе оставшиеся картофелины, подсушил хлеб, но есть его не стал — он был горьким и неприятным на вид.

Утро было пасмурное, шёл редкий снег, было тихо, мороз ослаб. Опираясь на ружьё, Изот пошёл напрямик, через болота. Местами снег был глубоким, и он еле вытаскивал ноги из сугроба. Часто останавливался, отдыхал, а потом снова продолжал путь. Шёл он медленно, за час преодолев около двух вёрст. Спина была мокрой от слабости, липкий пот заливал лицо.

С небольшими передышками он шёл целый день, стараясь к темноте выйти к мельнице. Но это ему не удалось. К сумеркам он только сумел выйти из болот к хвойному лесу. Снегу здесь было меньше и идти стало легче.

Было совсем темно, когда он упёрся в санную дорогу, местами переметённую, по которой крестьяне из ближайшей деревни Дурово привозили на мельницу зерно. Силы были на исходе, любое движение давалось с неимоверным трудом и чтобы забыть про усталость, Изот стал считать шаги, которые вели его к спасительному крову.

Он уж было хотел остановиться, вконец обессиленный, и отдохнуть, как вдали заметил блеснувший жёлтый огонек — еле заметную светлую точку. Ему сначала даже подумалось, что это облака расступились и над горизонтом зажглась звездочка. Но небо по-прежнему было тёмным. Превозмогая слабость, он пошёл вперёд. Свет огонька стал ярче. Скоро стало ясно, что он вышел к мельнице.

Из последних сил он постучал прикладом ружья в дверь.

Появился Маркел со свечой в руке.

— Изот! — воскликнул он, увидев еле стоявшего на ногах работника. Кафтан был оборван то ли сучьями, то ли зубами зверей, в потёках грязи. Руки без рукавиц — красные, с опухшими пальцами. — Что с тобой?!

Изот переступил порог, еле втаскивая ноги.

В сени выбежала Прасковья. Увидев Изота, облепленного снегом, в изодранной одежде, всплеснула руками:

— Батюшки вы мои! Веди его, Маркел, в избу! Замёрз он.

В избе Изот привалился на лавку. С печки выглянул Антип, спросонок разглядывая, кого им послала ночь.

— В баню его, в баню, — распорядился Маркел. И обратился к сыну: — Вставай, Антип! Баня ещё не остыла, подкинь дров, попарить Изота надо.

Антип молча свесил ноги, слез с печки, стал одеваться.

— Чего приключилось? — спросила Прасковья Изота, сострадательно глядя на ключника.

— Провалился в яму с водой. Еле выбрался…

— Не тормоши его, Прасковья, — сердито сказал Маркел. Отойдёт, сам расскажет. Приготовь чистую рубашку, порты. Я его попарю… Пошли, Изот, в баню.

Он высвободил из рук Изота ружьё, которое тот держал, словно клещами, снял котомку с плеч.

— Силы есть подняться?

— Соберу, — ответил Изот, неуклюже поднимаясь с лавки.

— Клади руку на плечо. Вот так… Эк тебя угораздило! Говорил ведь тебе — дождись лета. Пошто понесло в такую даль!

В бане, дышащей теплом, Маркел раздел Изота.

— Ложись на полок, — приказал он работнику. — Антип, я сам управлюсь. Сходи в избу, принеси одёжу и там… в шкапчике, в углу, бутылка с водкой… Захвати, пусть выпьет после пару…

— Он же в рот не берёт, тять!

— Не твоё дело. Неси! Вишь, занемог человек. Не для пьянства несёшь, а для ради поправки здоровья. Не мешкай!

Маркел попарил Изота, влил ему в рот, хотя тот и противился, водки, переодел в чистую сухую одежду, завернул в тулуп и довёл до избы. Вдвоем с Антипом они посадили его на печь.

— К утру лихоманка пройдёт, — сказал Маркел. Вытащил зубами пробку из бутылки и отпил из горлышка.

— Ты-то зачем, отец? — спросила с укоризной Прасковья.

— За кумпанию. Чтоб спина не болела, — ответил мельник, опоражнивая бутылку. — Спину надорвал, таща его. Тяжёл Изот, под десять пудов, поди.

Пока отец с матерью хлопотали возле Изота, Антип развязал его мешок и вытащил оттуда потир, блеснувший золотыми боками.

— Мамань, — сказал он тихо. — Смотри, что я у Изота нашёл? — Он показал потир.

Прасковья взглянула на золотую чашу.

— Откуда она у него?

— Не знаю.

Подошёл Маркел, услышавший разговор. Взял потир в руки, долго разглядывал его.

— Золотой, — пробормотал он. — Я такие чаши в церкви видел. Причащают из таких вроде бы…

— Возносятся святые дары, — проговорила Прасковья.

— В скит ли он ходил? — спросил Антип, усмехаясь. — Может, промышлял на большой дороге?..

Ни отец, ни мать ему не ответили. Прасковья спросила Маркела:

— Что ж теперь с ней делать?

— А ничего. Положь обратно в мешок. Завтра спросим, откудова у него такая вещь.

Утром Изот чувствовал себя хорошо. Он самостоятельно спустился с печи.

— Спасибо, хозяева, за заботу.

— Не за что, — ответила Прасковья. — Уж какой ты вчера-то был… Тебе дня два на улицу нечего выходить, надо выздоравливать. Лежи дома.

— А где мой мешок? — спросил Изот. — Не потерял ли я его?

— Здесь, здесь. Я его в твою каморку отнесла.

Изот вздохнул и больше не проронил ни слова.

Вечером, когда ужинали, Изот принёс мешок, достал из него потир и поставил на стол. Чаша заиграла золотыми боками.

— Вот, — сказал Изот. — Принёс из скита. Мне он ни к чему, отдаю вам за вашу заботу и ласку. — Он взглянул на Антипа. — Продадите, поправите дела в хозяйстве. Можешь мельницу выкупить, — повернулся он к мельнику.

— Больно дорог подарок, Изот, — сказал Маркел, вертя потир в руках. — Наша забота того не стоит. Не задаром, чай, хлеб ешь.

— Задаром, не задаром, а возьмите. От чистого сердца.

— За ним и ходил? — спросила Прасковья.

— И за ним тоже.

— А он золотой? — спросил Антип. Глаза у него блестели.

— Золотой, старинный. Когда пожар случился, женщины его из церквушки нашей вынесли, а сами сгорели. Я его при них тогда ещё нашёл…